Овадия все время оставался среди танцующих. Как и большинство мужчин, он был полуодет, только в сапогах и широких шароварах, двигался ритмично и быстро, самозабвенно и ловко вплетая в узор танца свое умение владеть остро наточенной саблей, которая вспыхивала в алых отсветах костров. И Светорада в какой-то миг поймала себя на том, что любуется царевичем… Она смотрела на него, раскрасневшегося, полуголого, ловкого и грациозного, несмотря на некоторую тучность. Ну, не настолько он и тучен… К тому же у Овадии были широкие плечи, привлекательное лицо, горящие глаза, на которые сбился с бритой головы клок черных волос. И еще Светорада вдруг подумала, каково это, когда тебя обнимает столь сильный мужчина, степняк… ловкий и прославленный… опасный, как волк, но ласковый, как кошка… и покорный ей… потому что любит… несмотря на то, что она призналась ему, что до сих пор хранит любовь к другому…

Когда после танца улыбающийся и разгоряченный Овадия подошел к ней, на ходу вставляя блестящую саблю в ножны, Светорада, не отдавая себе отчета, посмотрела на него почти с нежностью. У нее кружилась голова, звуки точно двоились, тело было тяжелым и непослушным. Сделав глоток кумыса из чаши, Светорада вдруг выронила ее – такой тяжелой она показалась. Ноги стали подгибаться, и княжна упала бы, если бы Овадия не подхватил ее на руки. Он отнес княжну в юрту, уложил на меха и какое-то время смотрел на нее, забывшуюся во сне. Потом отвернулся и вышел.

Утром она обнаружила подле себя присланную из дворца Руслану. Как приятно было увидеть рядом знакомое лицо! Но на протянутую Русланой чашу с кумысом Светорада не могла даже смотреть. Зато в чан с подогретой водой погрузилась с явным удовольствием. Руслана, довольная, что ее назначили здесь главной служанкой, терла княжну мочалкой, расчесывала волосы, не переставая говорить, какие тут все дикие и шумные, как ее пугает становище кара-хазар. Однако Светорада только улыбалась.

– По крайней мере, тут веселее, чем в покоях гарема.

Руслана промолчала. В гареме хоть роскошь, а тут все так дико, по-степняцки, неудобно…

Следующие несколько дней княжна провела в становище, причем каждый день находила для себя что-то новое и интересное. Она расспрашивала про богиню Умай и грозного Тенгри-хана, играла с хазарскими женщинами в нарды, ходила смотреть на новорожденных ягнят, наблюдала за отъезжавшими на соколиную охоту ишханами. А по вечерам ханы собирались у костров, пили кумыс, разговаривали, пели что-то долгое и монотонное, обнимались и лили хмельные слезы, раскачиваясь из стороны в сторону.

Иногда все становище объединялось в общем заклинании. Шаманы плясали у огней, били в свои огромные бубны, а люди то пели, вторя их завываниям, то выкрикивали какие-то слова, обращенные к повелителю неба Тенгри. Шаманы тянули свое громкое «О-о-о-о!», женщины пели «Мяса и молока!», старики, тоже присоединившиеся к ним, просили здоровья и сил, а воины выкрикивали «Слава!». Как ни странно, несмотря на весь этот шум, звуки не смешивались, а складывались в некий гимн, и все веселились, выстраиваясь в огромный хоровод. Светораду все это забавляло и наполняло непонятной силой. Ее отношения с Овадией складывались легко и непринужденно. Даже Руслана как-то заметила:

– А он добрый и… почти красивый. Я бы поняла, как это – полюбить его. Вот только зря царевич не хочет возвращаться во дворец.

Руслана скучала по Взимку, которого не осмелилась взять с собой в становище диких хазар и оставила на попечение гаремных служанок.

Как-то Овадия пришел к юрте Светорады со стройным красивым юношей, у которого была наголо обрита голова.

– Светорада, позволь представить тебе моего младшего брата Захарию бен Муниша. – И шлепнув по обритой голове паренька, заметил: – Он побрился, как степняк, избавился от своих пейсов и за это получил нагоняй от нашего братца Юри, ярого приверженца иудейского Яхве.

Парнишка беспечно улыбнулся княжне, на старшего же брата посмотрел с обожанием.

– Я хочу быть с тобой, Овадия, – сказал он еще по-детски ломким голосом. – Если ты отправишь меня назад, в Итильский дворец, я убегу к нашему брату Габо, к морю. В заросли.

– Когда это я прогонял тебя, ястребенок? К тому же сегодня я буду выбирать лошадь для своей невесты и, возможно, мне понадобится твой совет. Ибо кто лучше тебя разбирается в добрых конях?

Так Овадия впервые назвал Светораду невестой. К собственному удивлению, она отнеслась к этому абсолютно спокойно.

Потом они поехали в степь, где паслись табуны Овадии бен Муниша. Светорада сидела за шадом, на крупе его любимого каурого коня, а «ястребенок» Захария лихо скакал рядом на легконогом мышастом жеребце, время от времени уносясь вперед. Вертясь в седле вьюном, он вдруг садился на коня задом наперед, и на его мальчишеском лице появлялась задорная улыбка. Светорада подумала, что он и впрямь чем-то неуловимо схож с ястребенком – порывистостью движений, худощавым лицом с тонким, изогнутым, как у ястреба, носом, большими округлыми глазами желто-зеленого цвета.

Вскоре они выехали на холм и увидели пасущийся на степных просторах табун прекрасных кобылиц. В большинстве своем тут были лошади светлой масти, причем непривычно миниатюрные и легкие. Овадия пояснил, что это его лучшие лошади арабской породы, великолепные силагви,[118] с которыми сводят жеребцов хазарской породы и получают прекрасное потомство.

– Ты можешь выбрать любую, Медовая, – обратился к Светораде Овадия. – Самую красивую, быструю и легкую – какую только пожелаешь. И тогда уж тебе самой решать, умчишься ли ты от меня верхом, или позволишь поцеловать тебя на всем скаку.

Светорада только стрельнула на него глазами из-под длинных ресниц. Игриво и кокетливо, обещающе и отчужденно… пусть сам гадает как. А потом… она увлеклась, ведь выбирать себе лошадь было не менее приятно, чем красивый наряд или украшения.

В итоге она отдала предпочтение темно-серой изящной кобыле в яблоках, тонконогой, с длинным белым хвостом и такой же белой гривой. Овадия одобрил ее выбор, и Светорада только ахала, наблюдая, как табунщики загоняли и ловили арканом выбранную ею полудикую красавицу, как удерживали лошадь на аркане и надевали на нее седло. А потом едва не кричала, когда Овадия взялся объездить ее для княжны.

На это стоило посмотреть. Светорада следила за действиями Овадии, угадывая в нем силу и ласку, постепенно усмирявшие непокорное животное. Она дивилась его умению и терпению, его мастерству держаться в седле на полудикой лошади, что бы ни выделывала серая, словно покрытая инеем, арабка, сколько бы ни пыталась взвиться на дыбы и бить копытами. А под конец кобылка просто понеслась в открытое поле и скакала все дальше, пока не скрылась за длинным пологим холмом.

– С ним ничего не случится, – беспечно покусывая сухую травинку, заметил Захария. – Мой брат – прирожденный кара-хазарин, а лошадь для нас – наши крылья.

Овадия вернулся не скоро, уже ближе к закату. Он ехал на смирившейся, спокойной лошади, которая послушно шла под его рукой, понурив голову.

Приблизившись к Светораде, Овадия легко соскочил с кобылы.

– Чудесный выбор, Медовая, – сказал он и добавил, обращаясь к табунщикам: – Поводите ее шагом под седлом до захода солнца и не давайте воды до полуночи.

Светорада смотрела на усталую лошадь. Та была в клочьях пены, ноги ее подрагивали, но она покорно дала почесать пятно у себя на лбу под длинной светлой челкой.

– Я назову ее Судьба.

– Не слишком ли громкое имя для лошади? – начал было Овадия, потом осекся и внимательно посмотрел на Светораду.

В розоватом вечернем освещении лицо княжны казалось печальным и нежным, по пунцовым губам пробегала едва заметная усмешка, в которой улавливалась горечь. Она и впрямь видела в усмирении этой кобылы нечто роковое. Ибо понимала, что Овадия своим ласковым упорством так же подчинит и ее саму…

Но на другой день никто не смог бы догадаться, что русская княжна предавалась печали. Она шутила с Захарией, забрала у него шапку, и они гонялись друг за другом вокруг юрт. Потом ей принесли плов, и, когда приехал Овадия, Светорада рассказывала ему, как ее утомлял ритуал в несколько смен блюд во время трапезы во дворце, правда, призналась, что пристрастилась есть фрукты вместо обеда, а вот от сладостей и мучного стала отказываться.