И в психике большинства советских людей, не угодивших на дно нравственной пропасти, произошли необратимые подспудные перемены. Более полувека самой страшной в истории несвободы не прошли для них даром. Большинство из них, возможно сами еще того не осознавая, приобрели необоримое отвращение ко всему, на чем эта несвобода выросла: к насилию, к демагогии, к нетерпимости, к преклонению перед «личностями».
«Всем народом сверху донизу мы чему-то научились…»
Разумеется, плохо с навыками к демократической жизни, но навыки — дело наживное, и их можно приобрести только войдя в демократию, как навыки плавать — войдя в воду.
Русская несвобода, достигнув своего апогея, видимо, исчерпала себя, как некогда, например, французская — в терроре революций и в опустошительных наполеоновских войнах, или как немецкая — в двух мировых войнах и гитлеровском апофеозе насилия.
Более полувека советским людям твердили, что они хозяева жизни и страны. И когда падет лживый режим предельного угнетения, думается, что они захотят действительно стать хозяевами своей судьбы, своей страны, захотят иметь право РЕШАЮЩЕГО голоса во всех касающихся их делах. «У народа, совершившего революцию в феврале 1917 года, нет другого исхода, кроме свободы», — как писал перед смертью В. Гроссман, один из тех интеллигентов, которые сохранили чувство ответственности.
Это не значит, конечно, что России обязательно нужно было пройти через режим тоталитарного госкапитализма. (Как и Германии — через нацизм). Есть и другие пути к демократии, и слишком большую цену пришлось заплатить России за такой «вход». И кто знает, сколько еще придется расплачиваться! Представить себе цепкость режима госкапитализма — задача на грани возможности человеческого разума.
Подведем главные итоги анализа.
В СССР в специфических условиях тоталитарного государственного капитализма сложился особый весьма монолитный социальный слой инженеров, техников и рабочих промышленности. Этот слой находится в фокусе всех негативных проявлений госкапитализма, заинтересован объективно в глубоких и в то же время преемственных изменениях социально-экономической структуры и более всех к ним подготовлен.
Я могу ошибаться в степени готовности на сегодняшний день инженерно-рабочего «класса» взять судьбу страны в свои руки. Но тот, кто вообще не принимает во внимание этот самый многочисленный сегодня слой советского общества,[12] или не понимает его сути, уже наверняка ошибается в своих прогнозах на будущее.
Существование инженерно-рабочего слоя и его качества — это, пожалуй, важнейший положительный итог развития советского общества. А самый, наверное, печальный итог — это деморализация значительной части интеллигенции, прежде всего гуманитарной.
Как это скажется в будущем, и какой «итог» перевесит, может показать только будущее.
Причины пассивности народа
Это последний вопрос (и последнее обвинение), который мы должны рассмотреть.
Прежде всего, отметим, что пассивность эта весьма относительна. Вспомним вновь ряд рабочих восстаний в 60-х годах. Не забудем и о подспудном сопротивлении против эксплуатации. Как говорят в народе:
«До тех пор пока правительство будет делать вид, что мы хорошо живем, мы будем делать вид, что хорошо работаем!»
Примем во внимание и нередкие забастовки, то и дело вспыхивающие в разных местах страны, несмотря на то, что в советских условиях подняться на забастовку почти равносильно героизму.
Но в целом надо, конечно, признать, что широкие слои советского общества, в том числе и «мой» инженерно-рабочий слой, пока еще «безмолвствуют». (Сравним с Польшей, с Чехословакией). Каковы могут быть этому причины, если мы отбрасываем соображение об удовлетворенности режимом?
Ряд причин виден, что называется, невооруженным глазом.
Заводские люди, особенно в провинции, более уязвимы для преследований, чем столичная интеллигенция. Увольнение с работы — для них уже катастрофа. Попав в черный список политически неблагонадежных, инженеры и рабочие могут уже нигде не найти работы (все предприятия государственные), и дома работать, вне штата, они также не могут. И что, может быть, еще важнее — они не защищены гласностью, которую в СССР дает только связь с иностранцами, живущими лишь в главных столицах СССР. Отсутствие иностранцев в провинции позволяет местным властям вести себя уже совершенно беззастенчиво. Известно много случаев, когда диссиденты в провинции подвергались грубейшим провокациям или даже вообще бесследно исчезали. И, разумеется, особенно жестоко преследуются диссиденты в заводской среде. Заводским людям в СССР легче уж разом подняться на бунт, нежели систематически участвовать в каком-либо движении. Да и диссиденты из интеллигенции, как правило, не рискуют идти «в народ», понимая, что это равносильно тому, чтобы собственными руками подписать ордер на свой арест или водворение в психиатрическую больницу. Власти прекрасно понимают, что уж если рабочие поднимутся — то это конец!
Но все эти объяснения лежат еще на поверхностном уровне понимания условий советской жизни. А есть и другой уровень, осознать который трудно даже советским людям. Осознавать его мешает феномен непознаваемости предельного зла, которое представляет собой режим тоталитарного госкапитализма. Зло, доведенное до предела, обладает свойством маскировать и укреплять самое себя.
Когда Гитлер, Муссолини и их приспешники откровенно нацепляли на себя черепа и кости и откровенно исповедовали войну, насилие и смерть, людям легче было осознать их суть, да и то не все сразу осознали!
А тут серп и молот вместо черепа и костей. И люди живут — работают, любят, разводятся, изобретают, часто полезные вещи, пишут, выступают, спорят, о чем, конечно, можно спорить и что не противоречит очередной кампании. И все это нас усыпляет, порождает иллюзии, надежды.
Но самое, пожалуй, главное — нам оттого трудно осознать предельное выражение зла, что оно всегда состоит из ряда предельных слагаемых, которые маскируют и подкрепляют друг друга. Мы же эти слагаемые невольно расчленяем, исследуем отдельно и часто не видим причин их особой дьявольской силы. (И сетуем на народ!). Цемент можно расколоть, железный прут согнуть, а вот когда они один в другом…
Например, «стукачи» — серьезное зло. Но когда к этому еще предельно несвободна пресса, то есть, когда негде разоблачить стукача и его вербовщика, да еще предельно несвободен суд (в СССР с 1924 года не было случая, чтобы был оправдан хотя бы один политический обвиняемый) и до предела фиктивны профсоюзы и т. д., тогда стукач становится грозной силой. Страх перед стукачами подрезает на корню все импульсы к борьбе, к объединению и тем самым укрепляет, усиливает другие «предельности». Заметим, что в СССР почти нет провокаторов. Провокатор нужен там, где хоть как-то соблюдаются законы и не все предельно зажато. Зато стукачей в СССР навалом. Их содержат и партия, и КГБ, и милиция, и ОБХС (отдел борьбы с хищениями и спекуляцией), и каждый уважающий себя начальник. Их запускают дублетами и квартетами, чтобы они следили друг за другом и работали честно!
Есть такой анекдот:
«За что ты сидел? — За лень. — ??? — Ну, были на вечеринке, Ваня рассказал анекдот. Дома жена напомнила, что надо пойти — донести. Но на улице был дождь, и я поленился. А Николай не поленился! Так за что же я сидел, как не за лень?».
И люди соглашаются «стучать», потому что опять же все кругом предельно зажато, все — в одних руках и некуда деться.
И за всем этим еще, не забудем, предельная бесхозяйственность предельно национализированной экономики. Отсюда необходимость постоянно поддерживать все несвободы в предельном состоянии, что в свою очередь «поддерживает» предельную бесхозяйственность.
