Наконец, не надо забывать и еще об одном обстоятельстве, еще об одной советской предельности — о «беспредельных» русских пространствах! Несвободе очень вольготно живется на русском просторе! Куда более вольготно, чем в маленькой и густонаселенной стране. (И опять не надо забывать проинтегрировать эту предельность с другими!)

В Москве, например, о восстании в Новочеркасске начали узнавать лишь через несколько недель, а то и месяцев. А о восстании на флагманском крейсере во Владивостоке (в начале 60-х годов) многие вообще так и не узнали. Пространства, отдаленность поселений (плюс все остальные предельности) усиливают разобщенность людей, их зависимость от властей, психологически угнетают.

Просторы России вообще всегда были для нее проклятьем. Сначала было куда бежать от гнета, вместо того чтобы с ним бороться. Затем появилась возможность за счет природных богатств восполнять бесхозяйственность. Страна наша велика я обильна — можно все разбазаривать! А теперь вот российские пространства и богатства способствуют сохранению апокалипсического режима.

В заключение необходимо сказать и еще об одной немаловажной причине, способствующей относительной пассивности широких слоев советского общества: об отсутствии достаточно разработанных конструктивных идей и программ, альтернативных существующему в СССР режиму, учитывающих реальное положение в стране и отвечающих чаяниям народа.

Многие диссиденты считают, что сначала надо добиться расширения гражданских прав, а тогда можно будет начать думать и об изменении социально-экономической структуры. Но это, увы, опять же результат непонимания положения, в котором находятся широкие народные слои. Народ страдает не только из-за отсутствия гражданских прав, но и из-за самой структуры режима, в которую он встроен гораздо жестче, нежели интеллигенция.

Чтобы разбить или хотя бы расшатать железобетон госкапитализма, нужно, очевидно, так же действовать комплексом сил и средств. Подробнее мы будем говорить об этом дальше. Сейчас же снова сравним положение в СССР с положением в странах Восточной Европы, для большей ясности.

Там сейчас тоже в основе оппозиционной деятельности лежит борьба за гражданские права. Но там, во-первых, люди гораздо лучше знают, на что им нужны права: альтернативные программы гораздо более глубоко разработаны, чем в СССР; и во-вторых, повторим, существует национально-освободительный подтекст в правозащитной борьбе, также привлекающий к ней широкие круги общественности. А в СССР, и особенно в РСФСР, нет ни того, ни другого.

Не забудем еще одно важное обстоятельство. Реальная надежда на перемены в СССР связана лишь с более или менее серьезным возмущением в народе (скорее всего в момент какого-либо острого кризиса), которое вынудит власти пойти на серьезные реформы. Так сказать, полуреволюционный путь. В Восточной Европе перемены сверху совершались лишь таким путем.

Одна волна возмущения уже прокатилась по Советскому Союзу в начале 60-х годов. И возникла она даже без какого-либо заметного кризиса!

В любой момент подобная волна может возникнуть вновь, и более сильная и массовая. Последние примеры рабочих волнений в Польше (в одном из детонаторов, которыми обложил себя алчный империализм государственного капитала СССР) могут здесь также сыграть свою взрывную роль! Но возмущение народа, лишенное какой-либо конструктивной направленности и программы, способно подтолкнуть власти в СССР, в стране без демократических традиций, совсем не к тем переменам, на которые мы надеемся. Например, к созданию какого-либо неонацистского режима. (Здесь могут пригодиться идеи русского оппозиционного национализма!) Да и просто подавить, оставить без последствий «пустое» возмущение много легче.

Наконец, разработка и пропаганда серьезных альтернативных идей и программ могли бы способствовать уменьшению анархии и насилия в случае волнений.

В следующей главе, опираясь на проведенный анализ структуры существующего в СССР режима и советского общества, я попытаюсь набросать контуры такого мировоззрения и программы, которые, на мой взгляд, могут быть популярны в широких слоях советского общества и, прежде всего, в инженерно-рабочем слое.

Разумеется, целостная и относительно законченная программа может сложиться лишь в результате труда многих людей, разных специальностей и опыта; может сложиться из ряда родственных по духу проектов в результате дискуссий и сравнения. И программу, которую я собираюсь изложить, я вижу как один из таких проектов или набросков.

Прежде, чем приступить к изложению программы и ее обоснованию, расскажу о двух эпизодах, которые, насколько я помню, послужили как бы толчком — первый случай — к тому, чтобы серьезно задуматься над предметом, а второй — чтобы взяться за работу над этой книгой и этой, условно говоря, программой.

Как-то, уже много лет назад, ранней осенью я оказался в одной старинной русской деревне Чулково, расположенной на высоком берегу реки Москвы, примерно в 45 километрах на восток от Москвы по Рязанскому шоссе. В 1812 году в этой деревне остановилась армия Кутузова, отступившая из Москвы под натиском Наполеона. Эта деревня была упомянута и у Толстого в «Войне и мире»: в Чулково проходили последние дни смертельно раненого Андрея Болконского.

Мало что изменилось в облике этой деревни с тех, как Библейские времена, далеких лет. Такие же стояли тесные, черные избы с крохотными палисадниками и ветхими сараями, в которых теперь только не было уже ни коров и никакой другой живности. Улицы утопали в грязи. Ковыляли одетые в тряпье убогие старухи, да бегали босые в таком нее тряпье дети.

Посреди деревни высилась мертвая, облупленная церковь с покосившимися, заржавленными крестами на куполах и с заброшенными могилами за церковной оградой. Кучи мусора и отбросов были навалены по откосам под самыми избами, на околице виднелись разваливающиеся амбары.

По всему было видно, если смотреть непривыкшими глазами, что люди здесь жили только сегодняшним днем и только самыми насущными интересами, без заботы о чем-то вне этого и о завтрашнем дне. Между прочим, когда спрашиваешь в Советском Союзе у людей об их планах хоть на полгода вперед, мало кто не скажет: «А! Там видно будет. Надо еще дожить!»

Так и живут многие, «не приходя в сознание» и не замечая красоты «мира Божьего».

А красота в тех местах стояла необычайная, за душу хватала. С высоты, с горы, на которой была расположена деревня, открывался вид на широкую луговую пойму Москвы-реки и на синие сосновые леса у горизонта.

Здесь начинались знаменитые, Есениным воспетые рязанские раздолья.

С высоты не было заметно, что луга внизу зачахли, что берега реки голы и загажены нефтью, а леса вдали вытоптаны, заставлены заводскими постройками, изрублены дорогами и засорены непременными свалками мусора. Я знал об этом, так как бывал в тех местах. Но и без этого знания было грустно и тоскливо на душе: от деревни шел дух доживаемой кое-как, заброшенной жизни, и, как и везде в русских деревнях и поселках, было непонятно — почему и зачем живут тут люди.

И вот, идя по этой деревне, я вдруг увидел молодого мужчину, запрягавшего лошадь. У него было красивое умом лицо и удивительная, поразившая меня, сухая тоска в глазах. Не от горя какого-то, а явно от осточертевшей ему примитивной работы и жизни.

Неужели, — подумал я тогда, — этот человек с божественным чудом сознания брошен в мир лишь для того, чтобы запрягать эту лошадь и жить всю жизнь в этой убогой деревне, в этих придавленных избах, среди убогих старух?!