- Значит, Иисус был девственником.

- Я так считаю.

- Бедный парень.

- В жизни есть вещи и похуже, чем жить без секса.

- Знаете, я не могу придумать никого более крутого посылающего всех этих осуждающих мудаков, кроме как идеального, девственного Иисуса Христа с проституткой у его ног. Словно он говорит «вы не можете судить ее, не осудив меня. Так осудите меня, рискните».

- Безопаснее сказать, что наш Господь был первым радикальным феминистом. Он постоянно ругал мужчин, которые осуждали женщин. Женщина с алебастровым сосудом. Женщина с кровотечением. Первый человек, с которым он заговорил после его воскресения, был не Петр, а Мария Магдалина.

- Иисус любил дамочек. Мне это нравится.

- Чем больше другие мужчины унижали женщину, тем добрее Иисус был к ней.

- Так что же значит, что это мое любимое изображение? Бог хочет, чтобы я сидела у ног Иисуса?

- Думаю, Он хочет тебя у ног другого.

Сорен повернулся спиной к витражу, словно больше не мог на него смотреть. На его лице было странное выражение, почти болезненное. Он глубоко вдохнул, будто пытался успокоить себя, и вскоре выглядел таким же умиротворенным, как и женщина на витраже. Элеонор вытащила листочек из заднего кармана.

- Есть ручка? - спросила она.

Он взял ручку из держателя для молитвенников на спинке скамьи и протянул ей.

- Зачем тебе ручка? - спросил он, пока она разворачивала листок.

- Новый вопрос для вас после Дня благодарения.

- Какой вопрос?

Она записала три слова на листке и протянула ему.

Сорен прочитал слова вслух.

- У чьих ног?

Элеонор засунул листок в карман.

- Одна проблема с вопросом, Элеонор.

- Какая?

- Ответить на него можешь только ты.

Ответить на него можешь только ты.

Несколько дней спустя после обсуждения с Сореном витража, Элеонор обдумывала его слова. Они засели в ее сердце как пуля, и она не могла вытащить их ни одним скальпелем в мире.

Была поздняя ночь четверга. Ничего не происходило. Она пошла в церковь, надеясь, что сможет застать Сорена в кабинете. Девушка хотела поговорить с ним о том, что он сказал, почему только она сможет ответить на этот вопрос - у чьих ног она должна сидеть? Было ощущение, словно ответ на этот вопрос определит ее оставшуюся жизнь. Но она не понимала почему.

Как только она переступила порог парадной двери «Пресвятого сердца», по пустому эху ее шагов она могла сказать, что была здесь одна. Дверь кабинета Сорена оказалась заперта. Она постучала, но ничего не услышала. Трясущимися руками она повернула дверную ручку и обнаружила, что свет выключен, а кабинет пуст.

На дрожащих ногах она зашла в его офис. Она не должна быть здесь, но любопытство взяло верх. В темноте Элеонор протянула руку и провела пальцами по книгам на полках Сорена. Ткань. Кожа. Бумага. Ткань. Она прижала ладони к спинке его кресла - старый кожевенный номер, вероятно, оно появилось здесь с момента возведения церкви, двести лет назад. В темноте Элеонор скользила по витому орнаменту из завитков на подлокотнике кресла и провела руками по гладкой коже сидения.

Девушка вернулась к двери, закрыла ее и заперла. Свет от уличного фонаря проникал сквозь витраж в виде розы, и ее тело отбрасывало тень на стол Сорена. Она опустилась в его кресло и вздрогнула от соприкосновения. Стол перед ней участвовал в стольких фантазиях с тех пор, как она познакомилась с Сореном.

Элеонор выпрямилась в кресле и стянула топ через голову. Она встала и сняла шорты. И когда снова закрыла глаза, услышала, как открывается дверь. Ей не нужен был свет, чтобы понять, что это Сорен. Она узнает его шаги где угодно, его дыхание, его запах. И теперь знала его прикосновения, когда его руки обняли ее и расположились на пояснице. Она повернула голову к нему, и его губы обрушились на ее, его язык искал ее. Он не просто пах как зима, он и на вкус был как зима, словно свежевыпавший снег таял на ее губах.

Его ладони скользили вверх по ее спине и расстегнули лифчик. Он опустил шлейки по рукам и позволил тому упасть на пол. Правильно ли это? Хорошо ли это? Ей стоило остановить его? Могла ли она, если бы хотела? Хотела ли она?

Нет.

Он сел на стул перед ней и стянул ее трусики. Без слов она шагнула из них и осталась стоять полностью обнаженной. Она не покраснела, но бледный свет из окна отбрасывал бледно-розовое мерцание на ее тело.

- Моя, - сказал он и схватил ее за бедра.

- Ваша, - ответила она, наклоняясь для поцелуя.

Он целовал ее рот и шею. Она дрожала, когда его губы легко танцевали по чувствительному месту на ее груди. Он втянул сосок в рот, и она обвила руками его шею, притягивая голову к своей груди. Она и не представляла, что что-то может ощущаться лучше, чем его руки и рот на ее теле.

Сорен встал, поднял ее, словно она ничего не весила, и уложил на стол. Под ее обнаженной спиной поверхность была холодной и гладкой. Холод проник в нее, в то время как каждое его прикосновение заставляло кровь кипеть. Без слов она раскрыла для него ноги. Он обхватил ее бедра и еще шире развел их. Большими пальцами он раскрыл ее половые губы. Он раскрыл ее широко и проник пальцем во влажность. А затем и вторым. Он открыл ее и двигал рукой внутри, прикасаясь к самым глубоким частям.

Его пальцы покинули ее, и она услышала звук расстегивающейся ширинки. Она крепко зажмурилась, когда он пододвинул ее бедра к краю стола. Затем он проник в нее. Она ожидала боль, но той не было, ее тело открылось ему, словно она была создана для него и только для него. Он заполнял ее до тех пор, пока она не могла принять больше. Теперь он двигался, проникал, отстранялся и затем снова пронзал ее. Ее тело окутывало его твердость, обволакивало своей влажностью, уговаривало дать еще, когда она приподняла бедра, желая получить больше. Он сжимал ее груди, пока двигался. Он удерживал ее на столе своими бедрами и руками, а она лежала беспомощная, обнаженная и беззащитная под ним. Именно этого она и хотела, как только увидела его, и теперь она примет все, что он сможет ей дать.

Он сжал ее горло, но не сдавил его. Инстинктивно она поняла, почему он занимается любовью с ней, удерживая за шею. Она принадлежала ему, он владел ею. Каждым биением жизни под его ладонью. Она ощущала, как пульс барабанил на шее, бился под его пальцами. «Я владею тобой», - говорила эта рука на ее шее. «Каждой частичкой тебя. Частью, которую трахаю. Частью, к которой прикасаюсь. Даже воздух, вдыхаемый и выдыхаемый из твоих легких – мой».

Ее дыхание участилось, когда он увеличил темп толчков. Ее спина оторвалась от стола в оргазме, пронизывающим тело. Клитор пульсировал, а сокровенные мышцы сжимались, словно кулак. Их пульсация отдавалась диким содроганием в животе, спине и бедрах...

Элеонор села на стол в полном одиночестве, ее голова болела от ослепляющей интенсивности фантазии и оргазма, который она сама себе подарила. Она подняла одежду с пола и быстро оделась. Она провела ладонью по столу. И ощутила несколько капель жидкости, ее собственной, которые упали сюда. Краем рубашки она стерла их и помолилась, чтобы Сорен не заметил ничего странного, когда в следующий раз будет садиться за стол. Она не могла поверить в то, что сделала на его столе. Что если бы ему что-то понадобилось в кабинете, и он обнаружил, что дверь заперта? Услышал бы он ее дыхание через дверь, услышал, как она кончает, представляя, как он забирает ее девственность на столе, в то время как за ними наблюдают Бог и Папа Иоанн Павел II с портрета на стене?

Элеонор обулась и выскользнула в коридор, осторожно закрывая за собой дверь.

И тогда услышала это.

Игру на рояле.

Оказалось, она была не одна в церкви.

Элеонор знала, что ей следовало уходить, направиться прямиком домой и притвориться, что ничего не произошло. Но музыка звала ее, словно песнь сирены и неумолимо притягивала к себе. Она исходила из святилища. Ноты проскальзывали под дверь и распространялись по холлу, обвивая вокруг нее пальцы и затягивая. Она прошла через двери в святилище и последовала к источнику музыки.