– Бабушка рассказывала, что есть люди, которые ивовой рогулькой воду ищут, – сказал я.

– Ивушка всегда к воде тянется, – кивнул Федор Иванович. – Но она любую воду показывает, а рябинка – только чистую или святую, смотря когда ветвь взята. Рябина вообще святое дерево, его всякая нечисть чурается.

– Бабушка говорит, что ты всякой нечисти развел, ступить некуда!

– Это она шутит! – засмеялся дед. – Ты, внучек, с моим Серым уже познакомился, разве он похож на черта?

– Не похож, – сознался я.

– Вот и я говорю, не похож. Лесовик – он существо чистое.

– Так Серый – лесовик?

– А кто же еще? Разве бабушка тебе не рассказывала?

– Нет, про Серого не рассказывала, она про лесного духа говорила.

– Так Серый и есть лесной дух, и не он один. Много их у меня.

Я задумался.

– Деда Федя, а нечисть, она какая?

Старик развеселился еще больше:

– Ну, уж не такая, как Серый! Да и нет у меня здесь ее. А коли доведется – покажу.

Дед Федор оказался очень веселым разговорчивым человеком. Чувствовалось, что ему не хватало общения и теперь, найдя во мне благодарного слушателя, он с удовольствием рассказывал о лесе, деревьях, ду́хах и о многом другом.

– Отдохнули, – сказал дед, – теперь можно и водицы набрать.

Он отошел на несколько шагов, опустился на колени, наклонил голову и что-то забормотал. Я тут же подобрался поближе, стал слушать.

– Землица теплая, землица-матушка, терпишь ты нас, неразумных, на теле своем, прощаешь всю боль, все зло, что мы тебе причиняем. Защищаешь и исцеляешь детей своих неразумных, кормишь и поишь…

Странно было видеть этого огромного, совершенно седого человека стоящим на коленях и творящим молитвы земле. Он казался лишним на фоне яркой зелени трав и цветов. И в то же время создавалось чувство, что без него ничего этого и не было бы. Что именно любовью и верой таких людей, сохранивших память и обычаи своих предков, держится этот мир.

Всем видом своего огромного кряжистого тела дед Федор создавал чувство стабильности и незыблемости мироздания, и от него веяло такой силой и покоем, что поневоле вспоминались сказки о Святогоре-богатыре, Микуле Селяниновиче, Илье Муромце и великанах из легенд разных народов. Даже стоящая рядом рябинка заметно наклонила свои ветки, закрывая от солнца и лаская листьями седую голову. Весь мир, казалось, замер, боясь нарушить молитву друида. А дед тем временем продолжал:

– Ты, творящая нас из тела своего, ты, наделяющая нас жизнью, любовью и разумом, ты, дарующая живой огонь и святую воду, ты, породившая теплого Купалу как хранителя мира живого, услышь слова одного из детей своих. Позволь взять от щедрот твоих, от крови твоей водицы святой малую толику, позволь испить от теплого ключа жизни…

Дед поклонился и коснулся головой земли.

Почти сразу раздался звук, похожий на журчание воды. Дед оторвал голову от земли, очертил руками по траве круг, потом свел ладони и вертикальным движением разделил круг надвое. Затем запустил пальцы в землю, поднял дернину. Под дерном оказалась деревянная крышка, закрывавшая небольшой сруб, в котором плескалась вода.

Вода действительно казалась живой, где-то в глубине угадывалось движение. Она то слегка приподнималась, то опадала, создавая иллюзию дыхания. Всю толщу воды заполняли едва заметные маленькие голубые искорки, а может, мне это только почудилось.

Дед взял берестяной ковшик, лежащий на полочке сруба, и начал наливать воду в ведра. Наполнив оба, он вернул ковшик на место, аккуратно закрыл крышку и расправил траву. Перед нами снова был зеленый пригорок. Незнающему человеку и в голову не могло прийти, что под тонким слоем дерна бьет Теплый ключ.

– Пойдем, внучек, – дед легко поднял ведра и широкими шагами направился к дому. Походка у него была легкая и размашистая, я едва успевал за ним. Во дворе нас встретил Серый. Он выглядывал из кустов и обиженно похрюкивал.

– Обижается, внимания ему не уделяют, – усмехнулся дед Федор. Он остановился, поставил ведра на землю и обратился к лесовику: – Не обижайся, Серый. Не с тобой одним общаться, надо и с людьми побыть. Ревнивый и игривый, как кошка. – Дед пожал плечами. – Кошка ты, – повторил он.

Серый тараторил в кустах, но весь не показывался.

– Деда Федя, а почему он из кустов не выходит?

– Лесной дух, когда видимым становится, солнца не переносит. А здесь, – дед нарисовал рукой широкий круг, – всегда тень держится. Видишь, кусты тут густые, и деревья над ними ветки протянули. Вот Серый в этом месте днем и отсиживается. Погоди, свечереет, не выдержит – к дому придет. Ну, пойдем, дел у нас еще много.

Дома дед дал мне горсть сушеных луковичек и велел растереть их помельче. Я взял одну и стал рассматривать. На вид она была очень знакомая, но я никак не мог вспомнить, что это за растение. Федор Иванович внимательно наблюдал за мной. Я попробовал луковичку на вкус, понюхал и наконец изрек:

– Тимофеевка, да?

– Верно! Так ее люди зовут, да не всем известно, что корень у нее луковичкой и что у нее еще одно имя есть.

– Да, – обрадовался я. – Бабушка рассказывала, что ее одолень-травой тут называют.

– Молодец, и это знаешь, – похвалил дед. – Вот только одолень-травой она становится, когда взята на Аграфенину ночь[1], при красной луне и между младшими деревьями.

– Деда Федя, а какие деревья младшие?

– В лесу, внучек, осинка да ива младшими считаются. Они хозяевам леса путь указывают и силушку земную притягивают. Вот когда в Аграфенину ночь луна красным глазом землю между ними осветит, а тимофеевка ей серебряным светом ответит, она одолень-травой и становится. Тогда, внучек, она любое зло побороть может, потому что Аграфенину боль на себя приняла, злой стала. Сожми луковку пальцами, сам увидишь.

Я взял луковку и сильно сжал. Рука мгновенно стала тяжелой, онемела до самого плеча, ее заломило. Я вскрикнул и попытался бросить корешок, но пальцы не слушались. Рука опустилась вниз и не желала подниматься. Дед усмехнулся, взял мою ладонь и вынул луковку, затем двумя пальцами легонько стукнул меня по плечу. Руку сразу отпустило, она снова подчинялась моим командам, но еще долго ледяной холод сковывал движения.

– Видишь, какую силу одолень-трава имеет, – сказал дед Федор.

– Почему рука так замерзла? – спросил я, растирая онемевшую конечность.

– Потому что сила в нее вошла, – ответил дед. – А когда человек силу извне принимает, ему всегда холодно делается. Да ты не бойся, это скоро пройдет. Вот силушка по телу разольется, и пройдет.

Старик взял растертые луковки, высыпал в смесь брусники и ореха и продолжил все это смешивать.

– Деда, а почему, когда я луковки растирал, рука не болела?

– Потому, внучек, что пестик из ивы сделан, ива из воды рождена, вот вода силу одолень-травы и сдерживает.

Он переложил смесь из миски в глиняный горшочек, отнес в дом и поставил в печь томиться, а сам продолжал рассказывать.

Как-то очень быстро и незаметно дед Федор стал мне другом. Может быть, благодаря его простоте и своеобразной мягкости, может, еще почему, но не прошло и полдня, а я уже относился к нему, как к бабушке.

– Сейчас, внучек. Состав немножко в теплой печке потомится, потом мы в него медку добавим и в холодок деньков на десять поставим. А как настоится – сок чистотела в него пойдет, кора ивы и корешок рябинки. Это снадобье надо под дубом до полнолуния зарыть, потом процедить, и готово будет.

– Деда, а что им лечить можно?

– Много что, внучек. Такой состав кости быстро сращивает, спину правит, старому человеку сил добавляет, а молодому разум проясняет, с горячкой справляется и камни растворяет. Бывает, и раковая болезнь перед ним отступает.

Дед достал горшочек из печи, понюхал содержимое, подержал над ним руку, удовлетворенно кивнул, добавил в него немного меда и унес в погреб. Вернувшись, он налил еще меда на блюдечко, отрезал ломоть хлеба и протянул мне.