Надежды его оправдались, а опасения оказались напрасными. Пока он шел через холл к стойке рецепции, смуглый усатый портье смотрел на него, как чистоплотная хозяйка на ползущего по праздничной скатерти таракана. Усач имел вид человека, искренне надеющегося, что увиденный им наяву кошмар вот-вот развеется, как мираж, и не знающего, что делать, если этого не произойдет. Однако, когда Глеб на оксфордском английском доложил ему, что должен передать господину Али привет от проживающего в Европе племянника, портье мгновенно преисполнился радушия – видимо, был заранее предупрежден. Не откладывая дела в долгий ящик и демонстрируя весьма похвальное пренебрежение формальностями, он вручил Глебу ключ от номера. В услугах носильщика явившийся посреди ночи на своих двоих и с пустыми руками постоялец явно не нуждался, а коридорного портье звать не стал – надо полагать, из деликатности. Коридорному полагается давать на чай, а одежда гостя прозрачно намекала, что он нуждается в деньгах гораздо сильнее, чем здешняя обслуга. Глеб остался этим весьма доволен, поскольку, научившись скрывать неприязнь ко всяческого рода холуям, преодолеть ее так и не сумел.
Он еще не успел толком осмотреться в своих блистающих чистотой апартаментах, когда в дверь постучали, и в номер, кланяясь, вошел пожилой седоусый араб в сопровождении нагруженного подносом с едой и питьем слуги. Несомненно, то был господин Али собственной персоной, что он немедленно и подтвердил, представившись и спросив, как обстоят дела у его европейского племянника. Услышав в меру идиотский, как все фразы подобного рода, отзыв, он окончательно проникся к Глебу расположением, чуть ли не взашей вытолкал из номера едва успевшего поставить поднос на стол официанта и с ностальгической грустью поинтересовался, как там Москва.
Глеб пожал плечами и, удивленно заломив бровь, задал встречный вопрос: а с чего, собственно, любезный хозяин решил, что гость прибыл из России? Араб с извиняющейся улыбкой ответил, что ему так показалось, и, благоразумно оставив скользкую тему, как бы между прочим поведал о набитом вооруженными до зубов людьми вельботе, задержанном на рассвете патрульным катером береговой охраны у побережья близ мыса Фартак. Поначалу капитан принял этих людей за сбившихся с курса сомалийских пиратов и едва не расстрелял вельбот, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это никакие не сомалийцы, а русские. Сопротивления они не оказали, но закон есть закон, и до выяснения обстоятельств всех их подвергли аресту, тем более что для команды потерпевшего бедствие сухогруза их оказалось чересчур много, да и на моряков торгового флота большинство из них совсем не походило.
– Это передают в новостях каждый час, – закончил хозяин. – Наверное, поэтому я и вспомнил Москву. Подумал, что вы, может быть, тоже с того корабля.
Говоря это, он весьма выразительно смотрел на испещренную пятнами машинного масла и графитовой смазки одежду Сиверова, которой мало помогло даже продолжительное пребывание в морской воде.
– Нет, – отрицательно качнув головой, ответил Глеб, – я не оттуда. Сами подумайте, как я мог всего за день добраться до вас от мыса Фартак – пешком, в таком виде, без единого риала за душой?
– Да, – ровным голосом согласился хозяин, – это было бы затруднительно.
Предложив располагаться и чувствовать себя как дома, господин Али, наконец, откланялся. Глеб последовал приглашению и, проводив его до дверей номера, первым делом залез под душ. Поначалу ему показалось, что из душевой воронки льется соленая вода, но он быстро понял свою ошибку: вода была самая обыкновенная, пресная, просто после длительного купания в море и пятнадцатикилометровой пешей прогулки через пустыню его кожа покрылась таким слоем соли, что смыть ее удалось далеко не сразу.
Справившись с этой нелегкой задачей, Глеб обрядился в пушистый гостиничный халат и отдал должное угощению радушного хозяина. Улыбкам и сладким речам смуглых сынов Востока он перестал верить давным-давно, еще в прошлой жизни, манера господина Али совать нос в чужие дела нравилась Глебу еще меньше, чем его общительность, но выбирать не приходилось. Кроме того, сдав его властям, хозяин не получил бы никакой выгоды, зато потерять мог многое – в первую очередь, давно сложившееся, устоявшееся и очень выгодное для него деловое партнерство.
Сверившись с часами, он включил телевизор: если хозяин не соврал, как раз сейчас должен был начаться очередной выпуск новостей. И верно: едва экран осветился, Глеб увидел знакомые лица, обладатели которых гуськом, с донельзя хмурым и недовольным видом, под вооруженным конвоем входили в гостеприимно распахнутые двери полицейского участка. Диктор говорил по-арабски, бойкой скороговоркой, так что Сиверов разбирал только отдельные слова, титры отсутствовали, но зрелище, которое являл собой Ираклий Шалвович Пагава со скованными стальными браслетами наручников запястьями, говорило само за себя. Оно пролило целительный бальзам на усталую душу агента по кличке Слепой; можно было не сомневаться, что этот скользкий тип не задержится в местной кутузке надолго, но на какое-то время о нем можно было с чистой совестью забыть.
Мотор спасательного вельбота Глеб вывел из строя заранее. Когда заложенный в машинном отделении заряд взрывчатки разрушил судовой дизель и пробил в днище приличных размеров дыру, у команды и пассажиров «Стеллы ди Маре» осталось еще довольно времени, чтобы спокойно, без паники и давки, спустить вельбот на воду и покинуть тонущий сухогруз. До находящегося в пределах прямой видимости берега они могли дойти и на веслах, а вот гоняться в темноте за одиноким пловцом, который поднес им такой подарочек, без мотора было бы затруднительно. Возможно, обозленный срывом крупной сделки Пагава и предпринял такую попытку, но Глеб в этом сомневался: Ираклий Шалвович был человек разумный, здравомыслящий и, как всякий профессиональный игрок, умел не только обеими руками сгребать со стола фишки, но и проигрывать.
Стармеха дядю Петю по телевизору не показали. Возможно, он просто не попал в кадр, но Глеб подозревал, что причина в ином: взрыв произошел в машинном отделении как раз во время дяди Петиной вахты, и шансов уцелеть у него было немного. Это было довольно грустно, но Глеб не хотел себя обманывать: стармех подписал себе смертный приговор уже давно – в тот самый день и час, когда дал согласие на сотрудничество с «компетентными органами». После преднамеренной поломки судовой машины и последовавших за нею событий с участием моториста Молчанова, который был взят на борт не без протекции дяди Пети, Пагава все равно бы его пристрелил, предварительно выпытав все, что он знал. Взрывчатку, которая его прикончила, на борт пронес он же – кто-то передал ему тяжелую сумку, и он протащил ее на корабль и спрятал, где ему велели, даже не удосужившись заглянуть внутрь. Круг совершенных под влиянием обыкновенной трусости и глупости необратимых поступков, таким образом, замкнулся; каждый сам виноват в своей смерти, гласит восточная мудрость, и в отношении дяди Пети это было верно на все сто процентов.
По крайней мере, этим можно было утешаться, если закрыть глаза на то, что стармеха втянули в эту историю, умело манипулируя им при помощи старых, как мир, отработанных до совершенства технологий – втянули, использовали, как одноразовый инструмент, и похоронили на дне теплого Аравийского моря вместе с двумя десятками танков и ржавым сухогрузом. Да, и еще с грузом пшеницы, без которого кто-то где-то имел вполне себе реальную перспективу протянуть ноги с голодухи.
Глеб покосился на мини-бар, но, подумав секунду, решил воздержаться: он находился в гостях у человека, которому вряд ли стоило полностью доверять, так что расслабляться было рановато. К счастью, предусмотрительный хозяин сообразил на всякий случай присовокупить к угощению пачку сигарет и зажигалку. Глеб ободрал с пачки целлофановую обертку, отыскал пепельницу и закурил, глядя в окно, за которым в кромешной темноте тихонько плескалось, омывая плоский песчаный берег, Аравийское море.
