Чтобы поправить дело, он вынул из пакета бутылку пива, ударом о край стола сбил крышку, дал стечь на пол хлынувшей из горлышка пене и поднес бутылку к губам. Белый, который уже слегка отдышался, опять закурил и тоже вооружился бутылкой.

Снизу послышался шум подъехавшей машины, негромко скрипнули тормозные колодки. Эти вполне обыкновенные для гаражного кооператива звуки почему-то заставили Решетилова насторожиться и выглянуть в окно. Сквозь густо запыленное стекло он разглядел остановившийся прямо у ворот «штаба» автомобиль – вернее сказать, микроавтобус, грузовую «газель» с глухим цельнометаллическим кузовом и тонированными стеклами кабины. Зрелище, как и сопровождавшие его звуковые эффекты, было самое обыденное. Решето глотнул пива и уже начал отворачиваться от окна, когда дверца «газели» со стороны пассажира отворилась, и оттуда на пыльную землю легко, молодцевато выпрыгнул какой-то сухопарый человек в одежде, покроем и цветом подозрительно напоминавшей обмундирование немецкого пехотинца.

Длинный, похожий на утиный нос козырек кепи скрывал лицо, но одежда, фигура и походка этого типа показались Андрею знакомыми до боли. С замиранием сердца он вспомнил, что не запер дверь, и тут же понял, что это не важно: ну запер бы он ее, забаррикадировал или даже заварил автогеном – ну и что бы это им дало?

Небрежно сунутая на подоконник бутылка опрокинулась и упала вниз, щедро расплескав по грязному полу свое бурно пенящееся, пахучее содержимое. Метнувшись к стене, Решето сорвал и скомкал предательский плакат с белым номером на камуфляжном фоне, а потом на мгновение замер, осознав тщету своих усилий: спрятать фальшивый бортовой номер было некуда, не говоря уже о двух стреляных гильзах от танкового орудия.

Выйдя из ступора, он метнулся к люку, чтобы захлопнуть его и хотя бы ненадолго оттянуть неизбежное. Носок ботинка вдруг за что-то зацепился, и уже в падении Решето понял, что споткнулся о проворно выставленную ногу Белого. В это мгновение он, наконец, все понял и осознал истинную цену крепкой мужской дружбы. Приземлившись на четвереньки, он вскочил и резко обернулся, готовый броситься на предателя, но ведущая наверх лесенка уже скрипела и трещала под чьими-то тяжелыми шагами. В квадратном проеме люка появилась коротко остриженная темноволосая голова с широким, загорелым, будто вырубленным из твердого дерева лицом. За головой показались обтянутые камуфляжной курткой без погон широченные плечи; следом за охранником наверх поднялся «пленный фриц» – тот самый жутковатый тип, что обещал при следующей встрече живьем закопать Андрея Решетилова в землю.

– Сука, – с чувством сказал Белому Андрей.

– Они бы меня убили, – дал абсолютно ненужное объяснение Белый.

Краска отлила от его неизменно розового лица, и теперь по контрасту с белоснежными волосами оно казалось синевато-серым, как у лежалого покойника.

Охранник в камуфляже широко развел руки, молча расталкивая вчерашних закадычных друзей по разным углам.

– На выход, – ровным, бесцветным голосом распорядился «пленный», расправляя и окидывая критическим взором подобранный с пола лист бумаги с бортовым номером сто семь. – Рты на замок и вести себя прилично. Возможность выяснить отношения у вас еще будет. Это я вам, голубчики, твердо гарантирую. Ну, пошли!

– Сука, – не придумав ничего новее и оригинальнее, упавшим голосом повторил Решето и, вяло перебирая внезапно ослабевшими ногами, первым двинулся к люку.

– Загорел, – одобрительно разглядывая Глеба, констатировал генерал Потапчук, – окреп, обветрился… Настоящий морской волк!

– Послушать вас, Федор Филиппович, – с улыбкой ответил Слепой, – так я вернулся из круиза, в который вы меня отправили исключительно для укрепления здоровья.

– Неважно, зачем я тебя туда отправил, – усмехнулся генерал, – главное, что цель достигнута. Здоровье, по крайней мере, окрепло, это видно невооруженным глазом. Все остальное, надеюсь, тоже в полном порядке.

– Настолько, насколько это вообще возможно. – Глеб включил в сеть электрический чайник и, выставляя на стол все, что необходимо для неторопливого, обстоятельного чаепития, добавил: – Глубина маловата – прямо скажем, не Марианская впадина. Но, с учетом обстановки в акватории Аденского залива, вряд ли кто-то станет затевать там аварийно-спасательные работы – слишком рискованно, кругом полно вооруженных судов. Не миротворцы, так пираты, не пираты, так йеменская береговая охрана, а в трюме, как вы знаете, не жестянки с монпансье… Да и стоимость такой операции чересчур высока, она обойдется едва ли не дороже поднимаемого груза, проще купить это железо еще раз – теперь уже, надеюсь, у другого поставщика.

– Да, арест Пагавы – бонус неожиданный и весьма приятный, – кивнул седеющей головой Потапчук. – Хотя я бы предпочел, чтобы наручники на него надели не арабы, а мы. Мы, по крайней мере, знаем, что это за птица и о чем его следует спрашивать.

Говоря это, он искоса поглядывал на кофеварку, что скромно притаилась на подоконнике, стыдливо прикрытая наполовину задернутой шторой. Раньше Глеб крайне редко притрагивался к чаю и продолжал хлестать кофе, цветом и густотой напоминающий жидкий гудрон, даже после того, как для Федора Филипповича этот напиток стал табу. Со стороны это могло показаться признаком полного отсутствия такта, но генерал знал, что это не так. Демонстративно игнорируя мучения, вызванные отказом от кофе и сигарет, которые испытывал в его обществе Федор Филиппович, Сиверов как бы говорил: да бросьте, все это чепуха! Это временное явление, мелкое неудобство, на которое такому человеку, как генерал ФСБ Потапчук, наплевать с высокого дерева. Рано, товарищи офицеры, ходить вокруг его превосходительства на цыпочках, говорить шепотом и поправлять у него на груди одеяло, держа наготове кислородную подушку! Он еще повоюет, еще даст нам с вами сто очков вперед. Еще бы не дал – глядите, каков орел!

И вот теперь – электрочайник, фарфоровый чайничек для заварки и пачка зеленого чая того самого сорта, к которому в последнее время на безрыбье пристрастился Федор Филиппович. Сверкающая стеклом и хромом новенькая кофеварка высокого давления свидетельствовала о том, что предпочтения Глеба остались неизменными, а затеянное чаепитие прозрачно намекало, что изменился не вкус Слепого, а его отношение к состоянию здоровья генерала. Причем последнее изменилось настолько, что Глеб Петрович даже взял себе за труд быть тактичным. «Неужели я так скверно выгляжу?» – подумал Федор Филиппович.

В нем немедленно пробудился бес противоречия, и генерал с огромным трудом поборол искушение потребовать чашку эспрессо, а заодно – чего там, семь бед, один ответ! – и сигарету.

Пока генерал сражался с лукавым, Сиверов порылся в бренчащей стопке компакт-дисков и, поиграв клавишами музыкального центра, включил воспроизведение. Из динамиков живым, то бурлящим, как весенний ручей, то плавным, как течение равнинной реки, потоком полилась музыка – на взгляд Федора Филипповича, чересчур вычурная и сложная для восприятия. Как человек воспитанный и образованный, он имел некоторое представление о наиболее известных шедеврах мировой музыкальной классики – весьма, впрочем, поверхностное, поскольку меломаном себя никогда не считал и становиться им не собирался. Он вообще не жаловал музыку, для него она всегда была просто упорядоченным шумом, без которого проще обойтись, чем научиться получать от него удовольствие. Увлечение Сиверова классикой его всегда немного раздражало – так же, примерно, как если бы Глеб взял за правило беседовать с ним, стоя на голове или, к примеру, вальсируя по комнате. Сухо кашлянув в кулак, Федор Филиппович поудобнее устроился в кресле. Нога при этом задела стоящий на полу портфель, и генерал отодвинул его в сторонку.

Покосившись на него из-под темных очков, Слепой убавил громкость до минимума и с любопытством спросил:

– Что это у вас в портфеле, товарищ генерал? Часом, не голова поверженного врага?