— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Лена. — Коля, сахар тебе как? Хочешь, положу в стакан?

— Нет, я вприкуску.

— Сахар есть. Можно и внакладку. Завтра опять выдадут. И Григорий Петрович привез…

— Ну, хорошо. Положи в стакан.

Он любил сладкий чай, и Лена об этом знала.

— Эх, друзья мои! — со вздохом начал гость. — Смотрю я на вас и думаю… Тяжелый груз взвалила на ваши плечи судьба. Но вы не огорчайтесь. Крепче будете. Характер человека воспитывается в борьбе, закаляется в действии. Сахар вот экономите… Конечно, лучше бы его вдоволь иметь, без ограничений, по потребности, но тогда вы бы не ценили его… Помните, как до войны относились некоторые дети? Теплую булочку намажут ей маслом, а капризная девчонка бросит ее на пол. А то еще и ногой растопчет. Не ценят, не понимают… Все на готовеньком…

Константин Потапыч все время помнил, что Иван Васильевич обратился к нему, как к бывшему педагогу, и добросовестно выполнял его просьбу. Используя каждый удобный момент, он старался внушить ребятам какие-нибудь полезные мысли. Именно поэтому говорил он неприятно-поучительным тоном, как, по его мнению, и должен говорить каждый воспитатель. Конечно, никакой пользы эти нравоучения не приносили, тем более что Миша и Лена считали его врагом, которому нельзя верить.

Говоря о капризной девочке, Константин Потапыч имел в виду свою дочь. Других примеров он не знал, и поэтому в голосе его звучало искреннее огорчение, но это не доходило до сознания Миши.

«Кто топчет хлеб? — с раздражением думал он. — Это ваши гитлеровские полчища жгут и топчут наш хлеб на полях. Это фашисты не уважают труд людей. А мы, ленинградцы, знаем, что такое хлеб».

Вслух он этого не сказал, хотя ему и очень хотелось одернуть лицемерного «шпиона», проповедующего уважение к труду.

После завтрака Лена отправилась в школу, а вместе с ней ушел и Мальцев. Миша остался один. Было досадно, что он не может незаметно выскользнуть из дома и проследить, куда отправился шпион, узнать, с кем он встречается. Иван Васильевич строго запретил проявлять какую бы то ни было самостоятельность и вообще потребовал забыть, кто такой Мальцев, забыть, что они выполняют задание контрразведки. Просто-напросто они должны чувствовать себя детьми профессора, которые ничего не знают, ничего не подозревают. Чем наивнее, чем беспечнее они будут себя вести, тем лучше.

«Забыть, что Мальцев враг! Как это можно? — думал Миша. — Это только сказать легко. Вот он сидел тут, изображал ученого… Как бы не так! Так мы ему и поверили! Нашел дурачков! Да если бы я встретил Мальцева в другом месте и не знал, кто это такой… Все равно я бы сразу разгадал…»

Неожиданный звонок прервал размышления Миши.

«Кто бы это мог быть? Неужели Мальцев успел уже кому-то сообщить адрес?»

Приближаясь к двери, Миша чувствовал, как сильно забилось его сердце. Но рука оставалась твердой и голос чистым.

— Кто там?

— Здесь живет Коля Завьялов? — спросил за дверью мужской голос.

От этого вопроса Миша почувствовал, что сердце куда-то исчезло или совсем перестало биться.

«Человек, стоящий за дверью, знает Колю Завьялова! Провал! Что делать?.. Не открывать?»

Паническое настроение охватило Мишу, но ненадолго. Как приказ, пришло трезвое решение.

«Открыть. В крайнем случае сказать, что Коля вышел, а я его приятель… Уроки вместе учим».

И он спокойно повернул замок.

За дверью стоял мужчина в кожаном пальто, в кепке, с небольшим, красного цвета, чемоданчиком и какой-то коробкой под мышкой. Лицо его было очень знакомо, но от пережитого волнения Миша не узнал его.

— Вам Колю Завьялова надо?

— Да, да…

— А зачем?

— Дело есть небольшое, — сказал мужчина и, оглянувшись по сторонам, тихо спросил: — Да ты что, Миша, не узнал?

Только теперь Миша пришел в себя и понял, кто стоит перед ним.

— Фу! Ну и напугали вы меня, товарищ Трифонов! — сознался Миша. — Проходите… Я ведь сначала… Вы спросили Колю Завьялова… Вот так черт, — думаю. — Кого это принесло? А вдруг он знает Колю в лицо?.. Хотел сказать, что дома нет, и совсем не открывать, — оживленно говорил Миша, закрывая за Трифоновым дверь.

— Ну, а как же я должен был тебя назвать?

— Это я от неожиданности… Мальцев недавно ушел, а я никого не ждал. Проходите.

— Нет, я ненадолго. Приказано доставить вам патефон, — сказал Трифонов, передавая Мише красный чемоданчик и коробку с пластинками. — Сунь его куда-нибудь подальше.

— А зачем патефон? Радио есть…

— На всякий случай… Мало ли что. Повеселиться захотите, потанцевать… вот патефон и пригодится. По радио сейчас не очень-то развлекают… Ну, как вы тут устроились?

— Ничего.

— Главное — не теряйтесь. Уверенно живите. Ясное дело — осторожность всегда полезна, но не пугайтесь. Помните, что вы не одни. В обиду не дадим… Как она?.. Девочка-то?

— А что она? Хозяйничает.

— Как у нее самочувствие?

— Нормально…

— Не паникует?

— Ну-у… что вы, товарищ Трифонов! Она боевая!

— Значит, не теряется. Это хорошо. Ну, а этот как? Приехавший?

— Ушел куда-то…

— Это мы знаем, куда он ходит… А как он с вами?

— Морали все скворчит… По всякому случаю. Просвещает!

— А вы?

— А мы слушаем. Иван Васильевич спорить не велел.

— Спорить, конечно, ни к чему. Он человек пожилой, а ты молодой… Зачем спорить? Старшим надо уважение оказывать.

— Он же фашист!

— У него это на лбу не написано. Он же фашистскую пропаганду не ведет?

— Нет, конечно.

— И, значит, нечего и спорить. Ну, а как Бураков?

— Хорошо. Заходил к нам два раза.

— По сигналу?

— По сигналу один раз. Аля вызывала.

— Та-ак… Он мне жаловался, что соседки его заботой донимают. Костыли их разжалобили, так они готовы под руки его водить. Убери патефон… Вот хотя бы в этот шкаф.

В прихожей, против двери в гостиную, стоял большой платяной шкаф. Миша повернул ключ и открыл дверцу. В шкафу висело два старых пальто Сергея Дмитриевича, несколько платьев и Колин костюм. Сюда, за одежду, Миша и спрятал патефон с пластинками.

Короткий день приближался к концу. На улице было еще светло, но серебристые шары заграждения, поднятые недавно над городом, уже начинали растворяться в воздухе, сливаясь с серым фоном сплошных облаков. Еще немного — и их будет не видно.

«Зачем их подняли? — с тревогой думала Лена, быстро шагая к дому. — Неужели ждут налета?»

Когда по радио раздавался вой сирены, предупреждающий население о приближении немецких самолетов, Лену сразу же охватывал ужас. Она зажимала уши, убегала в дальнюю комнату и готова была выскочить из окна пятого этажа, чтобы только не слышать этого звука. Вой прекращался, в репродукторе начинал щелкать метроном, и Лена быстро успокаивалась. Почему этот вой производил на нее такое впечатление, она и сама не понимала. Стрельба зениток, взрывы бомб или артиллерийских снарядов хотя и заставляли ее вздрагивать, но не сжимали сердце страхом и не действовали так, как этот заунывный, противный вой.

Возле ворот дома стоял Миша.

— Почему ты так долго? — недовольно спросил он.

— У нас было классное собрание.

— Предупредила бы…

— А я и сама не знала.

— Это все-таки не дело. Сама знаешь… Обстрелы… и вообще. Ждешь тебя и думаешь всякое…

— Ну, Коля, честное слово, я не знала, — сказала Лена с теплой улыбкой. Она понимала, что Миша беспокоился за нее, и это было приятно.

— Позвонила бы. У вас есть в школе телефон?

— Наверно, есть. Григорий Петрович дома?

— Нет. Я пойду, Аля, а то опоздаю.

— Колбасы зачем-то подняли… — сказала Лена, поглялывая наверх.

— Ну и пускай висят… Аля, сегодня нам принесли патефон, так что ты учти.

— А зачем патефон?

— Наверно, надо. Я его в шкаф поставил. Если Мальцев случайно увидит и спросит, так он у нас и раньше был.

— Он не спросит.