Стародавние времена.

Стародавние времена и стародавние преступления.

Недалеко от Корта он увидел смеющееся лицо проститутки, с которой Роланд-мальчик провел ту ночь. В комнате Давида стоял запах ее духов, дешевых цветочных духов. И когда стрелок вдохнул этот запах, ему вспомнились прикосновения к ее лобковым волосам. Его шокировало то, что он вспомнил сейчас: когда его пальцы скользили к ее сладко-влажной щели, он думал о себе, маленьком, только что из ванны, чувствующим руки матери.

Тут его член начал набухать от прилива крови, и Роланд в страхе покинул эту комнату.

Закат более не освещал ему путь, теперь светились только окна: стеклянные глаза были живыми, стеклянные глаза смотрели на безоружного пришельца. За стенами Темной Башни розы Кан’-Ка Ноу Рей закрылись до следующего рассвета. Часть разума Роланда еще удивлялась тому, что он все-таки здесь; что одно за другим ему удалось преодолеть все препятствия, которые встретились на тропе, ни на йоту не отступив от первоначального замысла. Я похож на роботов Древних людей, — подумал он. — Они или выполняют задачу, ради которой их создали, или разбиваются в лепешку, стараясь ее выполнить.

Другая часть разума не удивлялась нисколько. Этой части приходили те грезы, что и, должно быть, приходили Лучам, эта более темная часть вновь подумала о роге, выпавшем из пальцев Катберта… Катберта, который встретил смерть, смеясь. Рог мог и до сего времени лежать там, где и упал, на каменистом склоне Иерихонского холма.

И разумеется, я видел эти комнаты прежде! Они, в конце концов, рассказывают мне мою жизнь.

Действительно, рассказывали. Этаж за этажом, история за историей (не упоминая смерть за смертью) поднимающиеся комнаты Темной Башни пересказывали события жизни Роланда Дискейна и его поисков Темной Башни. В каждой лежало напоминание о прошлом, в каждой стоял особый запах. Некоторым годам посвящалась не одна комната, а несколько, но на каждый год приходилась хотя бы одна. И после тридцать восьмой комнаты (тридцать восемь — дважды по девятнадцать, если вы сразу не обратили на это внимание) у него возникло желание больше никуда не заглядывать. Потому что в этой комнате стоял обгоревший столб, к которому ранее привязали Сюзан Дельгадо. Он не вошел в эту комнату, но посмотрел на стену. В этом не мог ей отказать. «Роланд, я люблю тебя!» — кричала Сюзан Дельгадо, и он знал, это правда, потому что узнать Сюзан он мог только по ее любви. Ибо, несмотря на любовь, ее все же сожгли.

Это место смерти, — думал он, — и не только здесь. Все эти комнаты. Все этажи.

Да, стрелок, — прошептал голос Башни. — Но только потому, что такими их сделала твоя жизнь.

Стоя снаружи, Роланд решил, что высота Башни порядка шестисот футов. Но заглянув в сотую комнату, а потом в двухсотую, подумал, что по шестьсот футов подъема отмерял уже раз восемь, и дистанция, оставленная позади, приближалась к расстоянию, которое его друзья с американской стороны называли милей. Такого количества этажей просто не могло быть, не существовало Башен высотой с милю, но он все поднимался и поднимался, чуть ли не бегом, и совершенно не уставал. Однажды в голову пришла мысль, что до вершины ему не добраться, что высота Башни столь же бесконечна, сколь бесконечно время. Но после короткого размышления отбросил эту мысль: Башня рассказывала его жизнь, она, конечно, выдалась долгой, но ни в коем случае не вечной. И если было начало, отмеченное скобой-защелкой из кедра с привязанной к ней синей ленточкой, то должен быть и конец.

И скорее всего очень скоро.

Свет, который он чувствовал внутри глаз, разгорался все сильнее и более не казался таким синим. Он прошел комнату с Золтаном, птицей из хижины травоеда. Миновал комнату с насосом с атомным приводом, какой стоял на Дорожной станции. Поднимаясь по ступеням, прошел мимо комнаты с дохлым омароподобным чудовищем, и теперь свет, который он чувствовал, все набирал яркость, а от синевы не осталось ничего.

Это был…

Он уже не сомневался, что это был…

Это был солнечный свет. За стенами Темной Башни царили густые сумерки, если не ночь, над ней сияли Старая Звезда и Древняя Матерь, но Роланд не сомневался, что видит (или чувствует) солнечный свет.

Он поднимался, более не заглядывая в комнаты, не принюхиваясь к запахам прошлого. Лестница сужалась, его плечи уже цепляли изгибающиеся стены. Песни закончились, если только не считать песней ветер, вот его Роланд слышал.

Он миновал последнюю открытую дверь. На полу в крошечной комнатке, что находилась за ней, лежал альбом со стертым лицом. На бумаге остались только два красных, яростно горящих глаза.

Я достиг настоящего. Я до него добрался.

Да, и был солнечный свет, каммала солнечный свет, внутри глаз и ждущий его. Горячий, он обжигал кожу. И ветер тоже усилился, ревел в ушах. Словно не мог чего-то простить. Роланд посмотрел на спиралью уходящие вверх ступени; теперь его плечи терлись о стены, потому что шириной проход не превышал гроба. Еще девятнадцать ступеней, и комната на вершине Темной Башни будет его.

— Я иду! — крикнул он. — Если ты меня слышишь, слушай хорошо. Я иду!

Одну на другой преодолевал он ступени, выпрямив спину, гордо вскинув голову. Другие комнаты встречали его открытой дверью. Путь в эту перегородила дверь из «дерева призраков» с единственным вырезанным на ней словом. И слово это было:

Он ухватился за ручку. С выгравированной на ней дикой розой, которая оплела револьвер, один из тех больших древних револьверов, которые принадлежали его отцу и которые он потерял навеки.

Однако они снова станут твоими, — прошептал голос Башни и голос роз: эти два голоса слились в один.

Что ты такое говоришь?

Ответа он не услышал, но ручка повернулась под его пальцами, и, возможно, это был ответ. Роланд открыл дверь на вершине Темной Башни.

Увидел и все понял сразу, знание это обрушилось на него, как удар кувалды, горячее, как солнце пустыни, которая была апофеозом всех пустынь. Сколь много раз он поднимался по этим вот ступеням, после чего его спускали вниз, разворачивали, отправляли назад? Не в самое начало (там еще можно было что-то изменить и снять временное проклятие), но в тот самый момент в пустыне Мохайн, когда он наконец-то осознал, что бездумный, не подлежащий сомнениям поход может завершиться успешно? Сколько раз он путешествовал по петле, похожей на скобу-защелку, которая когда-то отвалилась от его пупка, его собственного тет-ка кан Ган? И сколько раз ему еще придется пройти эту петлю?

— О нет! — закричал он. — Пожалуйста, только не это! Пожалейте меня! Проявите милосердие!

Руки все равно толкали его вперед. Руки Башни не знали, что есть милосердие.

Они были руками Гана, руками ка, и они не знали, что есть милосердие.

Он почувствовал запах щелока, солончака, горький, как слезы. За дверью начиналась пустыня: белая, ослепляющая, безводная, ровная как стол, разве что на горизонте виднелись подернутые дымкой горы. А из-под запаха солончака пробивался запах бестравы, которая приносила сладкие сны, кошмары, смерть.

Но не для тебя, стрелок. Для тебя — никогда. Ты ускользаешь. Ты меркнешь. Могу я быть предельно откровенна? Ты продолжаешь свой путь.

И всегда ты забываешь про предыдущий раз. Для тебя всякий раз становится первым.

Он предпринял еще одну попытку попятиться. Бесполезно. Ка была сильнее.

Роланд из Гилеада прошел через последнюю дверь, ту самую, которую всегда искал, ту самую, которую всегда находил. И она мягко закрылась за ним.

Стрелок постоял, покачиваясь из стороны в сторону. Подумал, что едва не отключился. Конечно, виновата жара; эта проклятая жара. Дул ветерок, но такой сухой, что не приносил облегчения. Он достал бурдюк с водой, прикинул по весу. Сколько ее осталось? Понимал, что не стоит пить, не пришло время пить, но все равно сделал глоток.