Я спросил его, знает ли он, откуда взялась его фамилия. Он ответил, конечно, он получил ее от своего клан-фама. Каждому кан-тои дают фамилию чела в какой-то период его развития; вроде бы это признак зрелости. Динки говорит, что они получают фамилию после того, как им удается впервые успешно погонять шкурку, но Динки — это Динки. Фактически мы этого не знаем, да нам это и не нужно, но некоторые из фамилий очень забавные. Тут ходит один тип, который выглядит, как Рондо Хаттон, актер 1930-х годов, который страдал акромегалией и мог играть только монстров и психопатов, но зовут его Томас Карлайл.[105] Есть тут и Беовульф,[106] и Ван Гог Баес».

Сюзанна, в прошлом поклонница музыки с Бликер-стрит,[107] закрыла рот руками, чтобы подавить смех.

«Так или иначе, я сказал ему, что Трампас — персонаж знаменитого романа-вестерна „Виржинец“.[108] Разумеется, не главный герой, но ему принадлежит фраза, которую помнят все, кто прочитал книгу: „Улыбайся, когда говоришь такое!“ Трампаса это заинтересовало, и дело кончилось тем, что я пересказал ему весь сюжет книги за чашечкой кофе в аптечном магазине.

Мы стали друзьями. Я рассказывал ему, что происходит в нашей маленькой колонии Разрушителей, он — интересные, но невинные истории о жизни по его сторону ограды. Он также жаловался на экзему, от которой постоянно чесалась кожа на голове. И постоянно поднимал свою круглую шапочку без полей, более всего похожую на ермолку, только из джинсовой ткани, чтобы почесать голову. Он говорил, что там все ужасно зудит, даже сильнее, чем внизу, у детородного органа. И мало-помалу я начал понимать, что могу читать его мысли всякий раз, когда он поднимает шапочку. Не только те, что находились на самом верху, но все. И если не терял времени даром, а я учился его не терять, то мог прочитать именно те мысли, которые меня интересовали, как статьи в энциклопедии, переворачивая страницы. Только сравнение с книгой, пожалуй, неправильное. Скорее процесс этот напоминал включение и выключение радио во время выпуска новостей».

— Господи, — выдохнул Эдди и взял очередной крекер. Пожалел, что нет молока, куда мог бы макнуть его. Крекеры из муки грубого помола без молока — все равно что «орео»[109] без белой прослойки.

«Представьте себе, что вы включаете радиоприемник или телевизор на максимальную громкость, — вновь зазвучал хрипловатый, усталый голос Теда, — а потом выключаете его… такжебыстро. — Последние слова он сознательно произнес слитно, и все улыбнулись, даже Роланд. — Тогда идея станет вам понятна. А я расскажу, что мне удалось узнать. Подозреваю, вам все это уже известно, но я просто не могу взять на себя ответственность и промолчать. Вдруг вы не знаете того, что я сейчас расскажу. А это важно.

Есть Башня, дама и господа, о чем вы знать должны. В свое время там скрещивались шесть Лучей. Они черпали энергию из Башни, это какой-то невообразимый источник энергии, и поддерживали ее, как растяжки поддерживают шпиль радиоантенны на крыше здания. Четыре из этих Лучей разрушились, четвертый — недавно. Остались два: Луч Медведя, Путь Черепахи — Луч Шардика, и Луч Слона, Путь Волка — некоторые называют его Лучом Гана.

Любопытно, сможете ли вы представить себе тот ужас, который испытал я, осознав, чем я занимался в Читальне. Когда царапал что-то там, наверху. Хотя я все время знал, это что-то — важное, точно знал.

И это еще не самое худшее. О самом худшем я не подозревал, оно касалось только меня. Я знал, что кое в чем отличаюсь от остальных. Во-первых, я был единственным Разрушителем, в душе которого оставалась капля сострадания. Когда на них нападала тоска, они, как я уже и говорил, приходили ко мне. Пимли Прентисс, ректор, поженил Таню и Джоя Растосовича, настоял на этом, не желал слушать никаких возражений, продолжал твердить, что это его право и обязанность, что в данной ситуации он — капитан круизного лайнера, и, разумеется, они позволили ему их поженить. А потом пришли в мои апартаменты, и Таня сказала: „Пожени нас, Тед. Тогда мы действительно станем мужем и женой“. Иногда я спрашиваю себя: „Ты задумывался над тем, что тут происходит? До того, как начал общаться с Трампасом и вслушиваться в его мысли всякий раз, когда он поднимал шапочку, чтобы почесать голову, ты действительно думал, что сохранившиеся в душе толики жалости и любви — единственное, что отличает тебя от остальных? Или ты и тут обманывал себя?“

Полной уверенности у меня нет, но, возможно, я могу признать себя невиновным по этому пункту обвинения. Я действительно не понимал, что мой талант простирается дальше чтения мыслей и разрушения. Я — что микрофон для певца или стероиды для мышцы. Я… усиливаю их. Скажем, есть единица силы, назовем ее дарк, хорошо? В Читальне без меня двадцать или тридцать человек могут выдавать пятьдесят дарков в час. А со мной? Эта величина подскакивает до пятисот дарков в час. И подскакивает сразу же, стоит мне там появиться.

Слушая мысли Трампаса, я начал понимать, что меня они полагают находкой столетия, может, всех времен, что я — единственный действительно незаменимый Разрушитель. Я уже помог им сломать один Луч, а теперь в десятки раз сокращаю время разрушения Луча Шардика. А когда Луч Шардика рухнет, дама и господа, Луч Гана продержится лишь короткое время. Потом развалится он, и Темная Башня упадет, наступит конец всему, закроется сам Глаз Существования.

Как мне удалось не дать Трампасу заметить мою печаль, не знаю. И у меня есть причина сомневаться в том, что мое лицо все время оставалось бесстрастным, пусть тогда я так думал.

Я понял, что должен выбраться отсюда. И вот тут ко мне впервые подошел Шими. Думаю, он постоянно читал мои мысли, но даже теперь я не могу этого утверждать, как не может и Динки. Я знаю лишь одно: как-то ночью он пришел в мою комнату и послал мысль: „Я могу сделать для вас дыру, сэй, если хотите, и вы сможете уйти куда подальше“. Я спросил его, что это означает, но он лишь смотрел на меня. Странно, конечно, но как много может сказать единственный взгляд! „Не принимайте меня за идиота. Не тратьте зазря мое время. Не тратьте зазря свое“. Я не прочитал эти мысли в его голове. Увидел на его лице».

Роланд что-то согласно буркнул. Его сверкающие глаза не отрывались от вращающихся бобин магнитофона.

«Я спросил его, куда я выйду из этой дыры. Он сказал, что не знает, мне придется полагаться на удачу. Тем не менее долго я не раздумывал. Побоялся, если буду тянуть, найду причины для того, чтобы остаться. И сказал: „Давай, Шими, отправь меня куда подальше“.

Он закрыл глаза, сосредоточился, и тут же угол моей комнаты исчез. Я увидел проезжающие мимо автомобили. Какие-то бесформенные, но явно американские. Я больше не спорил, не задавал вопросов, просто пошел к ним. У меня не было уверенности, что я смогу попасть в другой мир, но, откровенно говоря, меня это не волновало. Я уже думал, что умереть — самое лучшее, что я могу сделать. Моя смерть по крайней мере замедлит их работу.

И перед тем как я пересек границу, Шими послал мне мысль: „Поищи моего друга Уилла Диаборна. Его настоящее имя — Роланд. Его друзья умерли, но я знаю, что он жив, потому что могу слышать его. Он — стрелок, и теперь у него новые друзья. Приведи их, и они заставят плохишей прекратить разрушать Луч, точно так же, как заставили Джонаса и его друзей остановиться, когда те хотели меня убить“, — для Шими это была целая речь.

Я закрыл глаза и пересек границу. Почувствовал, как что-то шевельнулось у меня в голове, но больше ничего. Ни колокольцев, ни тошноты. Впечатления остались самые приятные, особенно в сравнении с дверью в Санта-Майре. Я увидел, что стою на руках и коленях около автострады, по которой сплошным потоком мчались автомобили. В сорняках застрял обрывок газеты. Я поднял его и понял, что попал в апрель 1960 года, то есть прошло практически пять лет с того дня, как Армитейдж и его друзья провели нас через дверь в Санта-Майре, городе, который находился на другом конце страны. Потому что я держал в руках обрывок хартфордской газеты „Куранты“. А автострада оказалась мне знакомой: Мерритт-паркуэй».