Он снова поймал браслет пальцами и попытался сорвать с руки Лаитан.

— Я всегда ее слышу, Кирин, — разнесся голос позади Пеленгаса. Тот выпустил Лаитан, оглянулся и тут же отлетел в сторону от удара кулаком Морстена в лицо. Лаитан хватило одного взгляда, чтобы понять: перед ней не совсем Гравейн. Черные глаза не поменялись, изменился их взгляд. И голос… словно бы звучащий через века, сдвоенный, натужный и немного чужеродный. Губы Морстена открывались, но слова были не его. Острый и внимательный взгляд, брошенный на Лаитан помятым и окровавленным человеком принадлежал Кресу. Его губы тронула едва заметная улыбка, но в ту же секунду он развернулся к ней спиной и схватил Пеленгаса за запястье, с хрустом выламывая руку из сустава. Посмертник не издал ни звука. Тогда морстен, чью голову полностью занял образ Креса на время, вывернул ему вторую руку, почти оторвав ее вовсе.

— Убить нельзя, расчленить можно, — с холодной логикой в голосе произнес Крес. Пеленгас только сплюнул отвратительным комком слизи.

— Хочешь разобрать меня на части? — с издевкой в голосе спросил Посмертник. — Давай, вперед! Я все равно останусь жить в каждом кристалле, в каждой клеточке, в каждом микроне этого судна! Здесь все принадлежит мне! Уничтожь мою оболочку, и я скажу тебе только спасибо! Меня ты все равно не уничтожишь.

— Не в этом цель, — ответил Крес в теле властелина. Он дернул головой в сторону, и Лаитан, проследив его взгляд, увидела Мору, стоящую у дверей лифта. Рядом с ней сгрудились остальные, не решаясь вступить в схватку. Или просто охваченные ступором и страхом. В руках северной ведьмы что-то мелькнуло. Через секунду это оказалось в руке северянина, блеснув в ярком свете острием серебряного наконечника пики. Лаитан поняла, зачем Замок позволил Море следовать за Гравейном. Она принесла ту самую пику, смазанную ядом ледяных скорпионов, и кто его знает, чем еще с подачи Креса. Морстен перехватил пику поудобней и с силой всадил ее в грудь Пеленгаса. Тот закричал. Впервые за все время схватки. Закричал от всей души, от боли, от невыносимого страдания. Тогда Крес медленно вытащил пику из тела Пеленгаса, уронив его на пол, и пригвоздил ею снова, ударив в глаз Посмертника. Тот дернулся несколько раз, но острие пробило даже покрытие пола, что дало Лаитан понять — сплав был сделан вовсе не из серебра, что бы там не утверждал в свое время Морстен. Пеленгас затих и обмяк.

Крес отошел от него на шаг, продолжая буравить взглядом ненавистного врага, и только потом перевел его на Лаитан.

Они смотрели друг на друга долгих несколько секунд, а затем Морстен мигнул, избавляясь от непрошеного союзника в голове, и взгляд его стал диковатым. Он непонимающе посмотрел на тело Посмертника, слабо подергивающегося и пытавшегося что-то булькать в адрес Креса, посмотрел на стоящих у лифта людей, от которых уже отделился Семь Стрел, намереваясь подойти ближе, а после посмотрел на Лаитан.

— Пора, — выдавила она, когда он оказался совсем рядом. — Давно было пора прощаться.

На губах Лаитан заиграла безумная улыбка, и в груди Морстена прокатилась жгучая волна сожаления и осознания — он не властен над этим мигом.

Она ухватилась за него, и он помог ей добраться до трона посреди рубки.

— Что с Ветрисом? — спросила она, усаживаясь на свое место. Морстен пожал плечами.

— Был жив, когда я его видел в последний раз, — в свойственной ему манере отозвался он, стараясь не смотреть на Лаитан.

— Я позабочусь о том, чтобы его голову почистил его создатель, — сказала она, чувствуя, как на нее накатывают волны слабости, холодные и вязкие, как смертные ветра.

— Литан, мне жаль, что я… — торопливо начал Морстен, но она закрыла глаза, не в силах видеть его чужое лицо после того, как только что видела Варгейна.

— Мне тоже жаль, что это ты, — перебила его она и позволила креслу принять свое тело в мягкие объятия.

Смерть всегда отвратительна. Даже без физиологических подробностей, вроде расслабления мускулатуры и посмертного испражнения жидкостями тела из всех отверстий, о которых, конечно, не пишут в героических сагах и балладах. Смерть отвратительна самому естеству человека, как нечто чужеродное, пугающее своей завершенностью и последней точкой жизни. Именно потому смерть изображают так, чтобы она пугала, вызывала ужас и острое желание никогда не встречаться с ней раньше положенного срока.

Смерть несет в себе мерзость и отторжение, страх и иррациональный ужас перед ней, как перед тем, что невозможно познать на чужом примере. Застывшие маски мертвецов, отвратительные, искаженные лица мертвых, гниющие трупы и детские страшилки — все в природе кричит о том, что смерть есть последнее, что видит перед собой живое.

Крайняя степень безумия, шок, углубленное путешествие по своему разуму помогают людям пережить этот момент, даже не замечая случившегося. Но не даром мудрецы твердят о том, как нужно встречаться со смертью. Не даром, не даром они учат людей спокойствию. Познанию смерти при жизни посвящено множество трудов, и каждый из них, на самом деле, направлен на то, чтобы подготовить человека к неизбежному, приучить к мысли о своей кончине, успокоить и заставить принять факт своей смертности.

И каждый человек, пусть на краткий миг, пусть на долю секунды, но боится момента смерти. Состояния умирания, того краткого периода, длиною в несколько минут, когда душа покидает тело путем остановки всех жизненно важных функций организма.

О смерти слагают стихи и поэмы, ее воспевают в сагах и балладах, приукрашивая ее величие и добавляя изрядную порцию героизма, чтобы глупые мальчишки на поле брани не обгадились в доспехи, когда копье входит в кишки и выходит со спины. Когда ты понимаешь — это конец. И выхода нет, выбора нет, ничего больше нет. А есть только она, грязная и глупая, неожиданная и коварная, обманувшая надежды и подкравшаяся из-за угла. Смерть приходит к каждому, и каждый выбирает путь подготовки к ней.

Но смерть всегда была и будет отвратительной. Пусть и в своей красоте, доблести и героизме. Пусть и на гравюрах, картинах и в устах поэтов. Пусть на поле брани, в своей теплой постели, в объятиях любовника. Она отвращает от себя живое, отталкивает его, облекаясь этими живыми в несуразные образы масок и рваных одеяний. Такова ее роль и участь: оттолкнуть и отогнать глупцов и наивных романтиков.

Тонкий браслет на запястье, разомкнувшись под защитным полем капитанского кресла, превратился в узкую золоченую проволоку. Подвешенные на ней значки с гравировками вытянулись в прямую линию, образовав подобие ключа с бороздками. Символы Долины, Замка, Империи и даже Пеленгаса торчали под прямым углом к основанию ключа. Один из подлокотников кресла выдвинулся, в нем открылась панель, которая притянула к себе стартовый ключ, щелкнувший в углублениях, когда в них вошли вытянутые на браслете символы правителей. Ключ на старт, запуск системы был активирован.

Сознание Лаитан испытывало жесточайшую нагрузку и панику. Она смутно ощущала, как истекают мгновения с тех пор, как Морстен положил ее на кресло. Широкие ремни захлестнули истерзанное тело, прижимая к плотной поверхности трона. Она вытянулась, прижав руки к телу, голову стянул ремень, и над ней выдвинулся купол саркофага. Словно во сне, она смотрела, как прозрачная преграда наползает сбоку, закрывая ее от прочих взглядов. На середине движения, замерев в самой высокой точке, купол дернулся и остановился. Лаитан смутно поняла, что что-то пошло не так. Но широкие фиксирующие захваты уже прижали тело к креслу, податливо начавшему опускаться в лежачее положение, и Медноликой оставалось только смотреть на происходящее.

«Попытка входа в систему. Активация модуля распознания генотипа. Процесс идентификации запущен», — мягко шептал голос из подголовника, не слышимый никому, кроме Лаитан. Секунды потекли медленней. Сбоку, змеясь и дергаясь, показались прозрачные трубки с острыми иглами на концах. Они тоже конвульсивно сжимались, пытаясь отыскать вены на руках Лаитан. И когда первые уколы разорвали кожу, она лишь стиснула зубы. Кто знает, чего еще напихал в систему Посмертник? Теперь ей придется узнать это на своем опыте.