— Значит, будет что-то новое, — сказал он Замку. — Тьма, свет — всего лишь тени на стенах. Трона не будет, люди придумают ещё что-то. Они не могут без правителей.

— Будет, не сомневайся, — успокаиваясь, произнес Замок, — только отсутствие старого редко нравится тем осколкам старья, что к нему привыкли. Поверь, я знаю, о чем говорю. Новое приходит, а места в нем для тебя не остается, — эхом откликнулся его давний собеседник, и в его словах звучал отзвук могильного колокола. — Тебе будет легче принять их выбор. Но…Лаитан умрёт. И на этом — точка… Но ты этого и хотел, так что, думаю, тебе понравится.

— Когда-то хотел, — задумался Морстен. Замок не мог просто так потратить силы на связь, чтобы говорить о чём угодно, кроме по-настоящему важного. «Он беспокоится… — удивился Морстен, чувствуя, что разговор подходит к концу. — Невозможно». Но не показал удивления, и спокойно сказал: — Посмотрим. Тьма не может быть без света. Чтобы был Свет, нужно возродить обе линии. Хотя может хватить и одной — золотой. Солнце отразится от спутника и будет серебро…

Морстен встал, как вкопанный. В голове сверкнуло болью знание, похороненное там так давно, что вряд ли даже Замок помнил бы дату. Нет, он никогда ничего не забывал. Солнце умирало, сливаясь и стремясь сойтись в поцелуе навечно. Его смертоносные лучи выжгут планету, нагревая ее до невыносимых температур. А еще раньше вся жизнь издохнет в муках радиационных ожогов и последствий облучения, когда озоновый слой исчезнет, а магнитные полюса сместятся. Двойное солнце станет сверхновой, опаляя небольшой камень, на котором держался за жизнь мелкий и ничтожный росток живущих существ. Гравейн выронил из руки меч, который все еще сжимал в ладони, и упал на колени, зажимая голову руками, а картины все лезли и лезли, вытесняя личность и раскалывая рассудок на множество дробных частей.

— Теперь понял? — голос Замка был глубоким, немного суховатым, но весьма человеческим. И… незнакомым. Так мог бы обращаться отец к сыну или учитель к любимому, но весьма задиристому ученику. Гравейн закричал, теряя себя в круговерти данных. — Литан умрет. Возможно, ей для этого даже не придется выходить замуж, — тон Замка стал рассудительным, а властелин уже плохо осознавал, где он и где его нет.

Внезапно все кончилось, и Морстен нашел себя на полу у выхода из пещеры. Рядом сидела, дрожа всем телом, Лаитан. Она до сих пор тряслась и всхлипывала, поглядывая на властелина испуганными глазами, полными слез недоумения и ужаса. Повязка на лице спала, а синяк снова набухал кровоподтеком. Теперь уже свежим. Гравейн вытянул руку, хрипя и кашляя, будто вынырнул из глубины. Оперевшись ладонью о камень, он поднял на Медноликую взгляд, не понимая до конца, что произошло. В голове крутились, исчезая и не оставляя никаких следов, какие-то цветные всполохи. Морстен еще минуту назад помнил произошедшее, помнил разговор с Замком, так бесцеремонно и нагло ворвавшимся в его голову. Но теперь он просто знал, что тот сообщил ему нечто важное, смысла чего Гравейн пока не понимал. Или не был готов понять. Он протянул руку к Лаитан, желая убедиться, что с ней все в порядке. Медноликая дернулась от него, тут же прикрыв свежий синяк ладонью, и прыснула в сторону, как перепуганная кошкой мышь.

И тогда он вспомнил, как ударил ее, чтобы унять истерику. Ладонь властелина медленно сжалась в кулак, сжимая воздух, он опустил голову и, оперевшись на стену рядом с ручейком, поднялся на ноги, ни слова не говоря.

«Кажется, эти люди привыкли жить в темноте, — в очередной раз врезаясь в камень лбом, и втягивая воздух сквозь зубы, думал Ветрис. Было не больно, но обидно и неожиданно. — Кроты подземельные. Надеюсь, хотя бы их правители окажутся умнее».

Провожатый схватил его за шею, заставляя нагнуться и пройти под очередной высеченной из скалы притолокой, очень твёрдой и помеченной какими-то значками, и Коэн попытался возмутиться:

— Уважаемый, Семь Стрел, или как тебя там. Ты не мог бы снять с моего лица этот грязный мешок, и позволить идти самому?

— Не мог бы. Иди, и молчи, варвар.

— Но… — чувствительный тычок, пришедшийся под рёбра, заставил заныть печень, и отбил охоту спорить. Связанные за спиной руки тоже не способствовали активности. А темнота и глухота разума успели надоесть, и от того Ветрис начинал понемногу звереть.

— Всё, — буднично сказал Семь Стрел, сдёргивая с головы варвара колпак из ткани, и отходя в сторону.

Коэн огляделся, привыкая к переходу из темноты к наличию, хоть и весьма условному, света. Большая пещера, имевшая несколько выходов, была расцвечена несколькими жаровнями, тлевшими красным, и подвешенными к правильным сферическим сводам, блестящим выходами драгоценных металлов и камней, плетёными корзинами — клетками, в которых роились странного вида существа, светившиеся зелёным.

Ветрис ожидал увидеть тронную залу, или её примитивное подобие, с учётом пещерного быта и сознания этих странных бородачей. Но большая пещера не содержала никакого возвышения, седалища для зада правителя, или других вещей, свойственных власти. Посередине, на свободном от глубоких тонких линий, изрезавших весь полированный тысячами ног пол, пространстве, стояла группа из пяти коренастых мужчин с красными бородами и в шкурах, ничем, кроме блеска глаз, не отличавшихся от Семи Стрел.

Коэн ждал, что ему развяжут руки, но никто этим не озаботился, и Ветрис, тряхнув головой, решил начать речь первым, хотя это и было против вежливости.

— Приветствую вас, и благодарю за гостеприимство, оказанное в вашем пещерном доме, — произнёс он, следя, чтобы в его словах не было обиды и досады, накопившейся за время пребывания в плену. — Надеюсь, ваша охота была удачной, и угодья не оскудели добычей…

Но пятеро молчали, только светились золотом их неподвижные глаза, и раздавался едва заметный шёпот, раздражавший Ветриса. Он уже думал было продолжить словоплетение, но, наконец, один из охотников, стоявший с краю, шагнул вперёд, и поднял руку перед собой в древнем жесте приветствия.

— Не могу сказать, что рад видеть тебя и твоих людей здесь, князь Долины. Мы знаем, кто ты, и вынуждены были опоить тебя, чтобы ты не мог связаться со своими людьми и Сердцем своей вотчины. К сожалению, вы не вняли предупреждению, и нарушили границы того, что спало во тьме. Призраки не могут коснуться тех, в чьих жилах течёт кровь Луны, но остальные твои спутники, боюсь, уже мертвы. Разве вы не видели наших стрел в старых костях? Они служат предупреждением тем, кто идет сюда, как пограничные столбы с приьбитыми к ним черепами.

Коэн ощутил мгновенную вспышку радости при мысли о том, что его враг, с которым он так и не успел заключить перемирия, тоже погиб. Но потом вспомнил про Лаитан, Киоми и дварфа, и радость сменилась горечью поражения. Теперь дорога к Отцу стала бессмысленной. Его крови было недостаточно, чтобы пробудить уснувшего титана.

— Мрачны слова твои, правитель, — проговорил он, опустив взгляд. Мерцание золота во взглядах усилилось, и этим они неприятно походили на Мать Матерей. «Которая теперь мертва, — подумал он, и ощутил холод от осознания тщетности всех усилий, своих и Сердца. — Все жертвы напрасны. Посмертник победил». — Кто убил моих друзей?

Семь Стрел, дёрнувшись, словно от оплеухи, проговорил из тени:

— Древнее проклятие дварфов. Мы храним путь от него, но не можем победить. В новолуние можно будет войти внутрь, и забрать тела твоих друзей, если хочешь. Если тебе так дороги каменные статуи… Или ты можешь продолжить путь в обитель Океана.

Ветрис покачнулся, как от удара.

— Пожалуй, это единственное, что остаётся, — сказал он, посмотрев на правителей. В зрачках Коэна опасно блеснуло серебро. — Сначала я похороню всех, а после — продолжу дорогу.

Пятеро синхронно качнули головами, и шагнули назад, растворяясь в тенях.

Морстен вынес из тесного склепа пещеры последнее тело, уложив его на присыпанные серой пылью камни неподалёку от ручья, с которого и начался путь в гномьи руины, и присел на валун рядом. Разбираться, кто жив, кто мёртв, а кто парализован, он собирался немного позже, когда бешено стучащее от недостатка воздуха металлическое сердце чуть поутихнет. Или это оно так реагировало на обилие энергии смерти вокруг? Властелин не знал, и прикоснулся к рукояти меча, висящего на поясе. Касание наполнило его тело звенящей силой, от которой прошла и усталость, и боль в натруженных мышцах.