Госпожа Энбо сказала мужу, понизив голос:

— Надеюсь, вы выпьете кофе?

— Разумеется, — ответил он. — Пусть подождут!

Он нервничал и, делая вид, что занят только своей чашкой, прислушивался к шуму в гостиной.

Поль и Сесиль встали из-за стола, и Поль уговорил девушку посмотреть в замочную скважину. Они тихонько перешептывались, стараясь подавить смех.

— Видите их?

— Да… Вижу какого-то толстяка, а за ним стоят еще двое, пониже ростом.

— Ну, как? Мерзкие физиономии, правда?

— Да нет, очень славные.

Внезапно г-н Энбо поднялся, заявив, что кофе слишком горяч и он допьет свою чашку потом. Выходя, он приложил палец к губам, призывая всех к осторожности. Все снова расселись по местам и молча сидели, не смея пошевелиться, напряженно прислушиваясь к смутному гомону мужских голосов.

Накануне на собрании, происходившем у Раснера под председательством Этьена, рабочие выбрали делегацию, которая должна была на другой день отправиться к директору. Вечером жена Маэ, узнав, что и его выбрали, пришла в отчаяние и спросила у мужа, неужели он хочет, чтобы его уволили. Маэ и сам лишь скрепя сердце принял свое избрание. Когда настала минута действовать, ими обоими, хоть они и сознавали несправедливость своей горькой участи, вновь овладела покорность, унаследованная от многих поколений, страх перед завтрашним днем, и они предпочитали склонить голову. Обычно во всех житейских делах Маэ полагался на жену, — она всегда была разумной советчицей. А на этот раз он рассердился, тем более что втайне разделял ее опасения.

— Да оставь ты меня в покое! — сказал он, ложась в постель, и повернулся к ней спиной. — Разве можно! бросить товарищей? Я свой долг исполняю.

Она тоже легла. Оба долго молчали. Наконец жена произнесла:

— Да, ты правильно говоришь. Ступай с ними. А только нам теперь конец, бедный ты мой!

Позавтракали в полдень, потому что в час дня назначен был сбор в заведении Раснера, а оттуда делегация должна была направиться к директору. Завтрак! состоял из картошки. Масла оставался крохотный кусочек, никто до него не дотронулся. Решили приберечь его на вечер и съесть с хлебом.

— Знаешь, мы рассчитываем, что говорить будешь ты, — сказал вдруг Этьен.

Маэ уставился на него, онемев от волнения.

— Ну нет! Ни за что! — воскликнула его жена. — Идти — пусть идет, я согласна. Но пусть не изображает из себя вожака. Нет, я не позволю. И почему именно он, а не кто-нибудь другой?

Этьен все объяснил им горячо и убедительно. Маэ — лучший рабочий на шахте, всеми любимый, самый уважаемый, его ставят в пример как образец благоразумия. Требования углекопов, выраженные им, получат куда больше веса. Сначала предполагалось, что говорить будет он, Этьен, но ведь он еще так недавно работает в копях. Гораздо лучше будут слушать старожила, своего человека. Кроме того, товарищи доверили защиту своих интересов Маэ как самому достойному, он не может отказаться, — это просто подло!

Жена Маэ в отчаянии махнула рукой:

— Ступай, муж, ступай. Помрешь за других. Ступай, я на все согласна!

Этьен, радуясь, что уговорил Маэ, похлопал его по плечу:

— Что чувствуешь, то и говори. И получится хорошо.

Старик Бессмертный, у которого качали опадать опухоли на ногах, слушал с полным ртом и покачивал головой. Настало молчание. Дети сидели смирно и жадно ели, давясь сухой картошкой. Когда миска опустела, старик зашамкал:

— Что хочешь говори, а все равно проку не будет, словно ты и не говорил ничего… Чего там! Навидался я, навидался таких дел! Сорок лет назад нас вон как гнали от дверей дирекции, саблями гнали, а не как-нибудь! Нынче вас, может, и примут, а говори не говори, все равно что об стену горох!.. Им что? У них деньги, значит, им на все наплевать!

Опять все умолкли. Маэ и Этьен встали, остальные в мрачном безмолвии сидели за пустыми тарелками. Маэ и Этьен зашли за Пьероном и Леваком, затем вчетвером направились к Раснеру; небольшими группами подходили делегаты из других рабочих поселков. Вскоре собрались все двадцать членов делегации, сообща выработали требования рабочих, в противовес условиям Компании, и отправились в Монсу. По дороге мел пронзительный северный ветер. Когда подошли к особняку директора, пробило два часа.

Слуга велел им подождать и запер дверь у них перед носом, потом, вернувшись, провел их в гостиную и раздвинул на окнах гардины. В комнату проник тусклый свет хмурого дня, смягченный кружевными занавесями. Оставшись в гостиной одни, углекопы почувствовали себя неловко, не смели сесть. Утром все тщательно умылись, надели парадное суконное платье, побрились, старательно пригладили свои желтые волосы и усы. Сейчас все теребили в руках фуражки и поглядывали искоса на обстановку, представлявшую собой смесь всех стилей, которую ввел в моду воцарившийся интерес к старине: кресла эпохи Генриха II, стулья времен Людовика XV, итальянский шкаф семнадцатого века, испанский ларь пятнадцатого века, алтарный покров, картинно драпировавший камин, золотое шитье со старинных риз, украшавшее в виде аппликаций портьеры. Старая золотая парча, старинный порыжевший атлас, вся эта церковная роскошь вызывала у них почтительную робость. Пушистые смирнские ковры, казалось, связывали им ноги своим высоким ворсом. Но, главное, у них захватывало дух от необычайного, поразительно ровного тепла, разливавшегося от калориферов, — оно окутывало их нежным облаком, согревало их лица, иззябшие дорогой на ледяном ветру. Прошло пять минут. В этой богато убранной, уютной и дышавшей благополучием гостиной углекопы чувствовали себя все более неловко.

Наконец к ним вышел г-н Энбо, по-военному подтянутый, в наглухо застегнутом сюртуке, с орденской ленточкой в петлице. Он заговорил первым:

— Ага, вот и вы!.. Вы, кажется, бунтуете? — И, прервав свою речь, добавил с холодной вежливостью: — Садитесь, пожалуйста. Рад поговорить с вами.

Углекопы озирались, не зная, где сесть. Одни дерзнули примоститься на хрупких стульях, других смущала вышитая атласная обивка, и они предпочли стоять.

Настало молчание. Г-н Энбо пододвинул свое кресло к камину, живо пересчитал в уме делегатов, стараясь запомнить их лица. Он узнал Пьерона, спрятавшегося в последнем ряду, потом остановил взгляд на Этьене, сидевшем как раз напротив него.

— Ну-с, — начал он, — что вы желаете мне сказать?

Он ожидал, что слово возьмет Этьен, и когда вперед вышел Маэ, так удивился, что не мог удержаться, и добавил:

— Как! Это вы? Такой примерный рабочий, такой Здравомыслящий человек, старейший углекоп в Монсу! Ведь ваш род работал в шахтах с первого удара обушком… Нехорошо, нехорошо! Я крайне огорчен, что вы оказались во главе смутьянов!

Маэ слушал его, потупив глаза. Затем заговорил, сперва неуверенным, глухим голосом:

— Господин директор! Товарищи потому и выбрали меня, что я человек спокойный и ни в чем дурном не замечен. Сами, значит, можете убедиться, что не какие-нибудь буяны взбунтовались, не озорники, которым только бы набезобразничать. Мы одного хотим: чтобы было по справедливости. Надоело нам голодать, и думаем, что настало время так устроить, чтобы у нас хоть хлеб-то был каждый день.

Голос его окреп. Он поднял глаза и говорил теперь, устремив взгляд на директора:

— Вы же хорошо понимаете — не можем мы принять ваши новые расценки… Вот нас обвиняют, что мы крепление плохо ставим… Верно, больше бы надо времени на эту работу тратить! Но если бы мы делали ее как следует, наш поденный заработок стал бы еще меньше, а ведь мы и так не можем на него прокормиться, — стало быть, конец нам придет, уморите вы своих рабочих! Платите нам больше, и мы лучше будем ставить крепь, будем тратить на крепление столько часов, сколько надо, а сейчас мы прежде всего в забоях надрываемся, потому как только уголек нас и выручает. А иначе нам с вами не сговориться. Хотите, чтобы работу делали, платите за нее. А вы что придумали? Просто в голову никак не лезет, честное слово! Снижаете плату за вагонетку и будто бы помогаете нам наверстать этот низкий расценок тем, что отдельно платите за крепи. Будь это даже правда, все равно нас бы обкрадывали — ведь на крепление требуется очень много времени. Но уж очень обидно, что это даже и неправда: ровно ничего нам Компания не возмещает, а просто-напросто кладет себе в карман по два сантима с вагонетки, вот и все!