Этьен свернул влево, на Жуазельскую дорогу. Ему вспомнилось, как тут он помешал разъяренной толпе ринуться на шахту Гастон-Мари. Вдалеке при ярком свете солнца видны были вышки многих шахт: направо — Миру, совсем близко одна от другой Мадлен и Кревкер. Всюду шла работа; удары обушков под землею, которые он как будто улавливал, теперь раздавались по всей равнине, из конца в конец. Удар, еще удар, и опять удар один за другим раздавались под вспаханными полями, под дорогами, под деревнями, улыбавшимися солнечному свету; но лишь тот, кто знал, что в черных недрах, придавленных огромной толщей земли и камня, идет безвестная и тяжелая работа, лишь тот мог различить глубокий скорбный вздох, доносившийся с подземной каторги. Этьен думал о ней, но теперь ему казалось, что, быть может, насилие не ускорит освобождения. Перерезать тросы, срывать с путей рельсы, разбивать лампы какое бесполезное дело! Нечего сказать, стоило из-за этого толпе разрушителей мчаться три мили… Этьен смутно угадывал, что придет день, когда легальные действия окажутся более грозным оружием. В его размышлениях было теперь больше уравновешенности, он не кипел яростной злобой за свои обиды. Да, вдова Маэ с присущим ей здравым смыслом правильно сказала: это будет решающий бой. Спокойно встать в ряды бойцов, узнать друг друга, объединиться в союзы, когда это позволят законы; в один прекрасный день, почувствовав, что все товарищи стоят в тесном строю, плечом к плечу, а перед лицом миллионов трудящихся стоит несколько тысяч тунеядцев, захватить власть и стать хозяевами. Ах, какое славное пробуждение истины и справедливости! Сразу сгинет жестокое божество, которому приносили в жертву столько жизней, безобразный идол, спрятанный в капище, в неведомых далях, где обездоленные откармливали его своей плотью и кровью, но никогда его не видели.

Расставшись с Вандамским проселком, Этьен вышел на шоссе. Справа показалось Монсу, которое спускалось в ложбину и там исчезало из глаз. Напротив лежали развалины Воргеской шахты, проклятая яма, из которой три насоса, работавшие беспрерывно, откачивали воду. Вдали, на горизонте, виднелись другие шахты: Виктуар, Сен-Тома, Фетри-Кантель; на севере в прозрачном утреннем воздухе дымились высокие башни доменных печей и коксовые батареи. Надо было поторапливаться, чтобы поспеть к восьмичасовому поезду, до станции еще оставалось шесть километров. Этьен пошел быстрее, под его ногами где-то в глубине по-прежнему раздавались упорные удары обушков. Там были все его товарищи, — он их слышал, они сопутствовали каждому его шагу.

Кто трудится вон там, под свекловичным полем? Наверное, вдова Маэ, сгибая спину, вертит в подземной галерее рукоятку вентилятора, сливая хриплое свое дыхание с его гулом. А дальше — слева, справа — он как будто узнавал других: они стучали под нивами, под кустами живых изгородей, под молодыми деревцами! Солнце, сверкающее апрельское солнце уже сияло в небе во всей своей красе, согревая кормилицу-землю, совершавшую чудо рождения. Из недр ее возникала жизнь, на ветвях лопались почки и снова появлялись молодые листья; на лугах зеленела молодая трава. По всей равнине набухали брошенные в почву семена, и, пробивая ее корку, всходы тянулись вверх, к теплу и свету. Соки земные вливались в новые побеги, слышался тихий шепот; шорохи прорастания все ширились, и казалось, то звучат долгие поцелуи. И снова, снова все явственнее раздавались удары, как будто углекопы, товарищи Этьена, поднимались вверх.

К земле, залитой сверкающими лучами солнца, вернулась молодость, земля была полна этим шумом. Из недр ее тянулись к свету люди — черная армия мстителей, медленно всходившая в ее бороздах и постепенно поднимавшаяся для жатвы будущего столетия, уже готовая ростками своими пробиться сквозь землю.

Двадцать четвертого декабря 1860 года Золя печатает в газете «Фигаро» новеллу «Брак по любви». Сюжет рассказа будет им использован впоследствии в романе «Тереза Ракен». К его созданию Золя приступил в феврале 1807 года. В отлично от «Завета умершей», новый роман писатель предназначал для журнала. «Меня но устраивает задыхающийся, обрываемый изо дня в день фельетон ежедневных газет. Мне хочется давать каждый раз по большой части. Итак, я Вам предлагаю, — обращался Золя в письме от

12 февраля 1807 года к писателю Арсену Уссею — редактору журналов «Артист» н «Обозрение XIX века», — роман из шести частей, каждая из которых равна но объему моему этюду об Эдуарде Мане. В качестве сюжета я возьму историю, о которой я кратко рассказал недавно в «Фигаро»…

Скажите — да, и я примусь за работу. Я чувствую, что:>то будет лучшим произведением моей юности. Сюжет целиком захватил меня, я живу вместе с персонажами». 4 марта 1807 года Золя отдал Арсену Уссею первую часть «Брака но любви» (роман сохранил заглавие новеллы).

Золя работал увлеченно. «Я очень доволен психологическим и физиологическим романом, который я скоро опубликую в «Обозрении XIX века»… Мне кажется, я вложил в этот роман свою душу и плоть. Боюсь даже, что вложил в него слишком много плоти и вызову волнение у господина имперского прокурора. Ну что ж! Несколько месяцев тюрьмы меня не пугают» (из письма к А. Валабрсгу от 29 мая 1807 г.). Работу над рукописью Золя закончил 4 сентября 1867 года.

После неоднократных оттяжек Арсен Уссей наконец решился опубликовать роман, но но в «Обозрении XIX века», а в «Артисте», в августовском, сентябрьском н октябрьском номерах.

Отдельное издание «Терезы Ракен», вышедшее 7 декабря 1867 года, тотчас же породило ожесточенную полемику. Буржуазно-охранительная критика ополчилась на роман, в котором она увидела образчик ненавистного ей реализма. «Это книга жуткого реализма… — негодует литературный обозреватель газеты «Ле Пен» Пеллерен в рецензии от 5 января 1868 года. — Я верю, что книгу ждет успех, но этот успех будет отвратителен. Во всяком случае, я полагаю, что разум лучше использовать для чего-либо другого, нежели создание книг, польза от которых, с точки зрения морали, более чем сомнительна».

«В «Терезе Ракен» есть картины, которые достойны быть выставлены как образцы самого энергичного и самого отталкивающего из того, что может породить реализм», — писал о романе Гюстав Ванеро.

Не менее поверхностно и тенденциозно «Тереза Ракен» была разобрана в статье «Растленная литература» («Фигаро», 23 января 1868 г.), подписанной псевдонимом Феррагюс, под которым выступал буржуазный республиканец Луи Ульбах. «Тереза Ракен», по его мнению, вобрала в себя «все гнилье» «чудовищной школы романистов», к которой он отнес братьев Гонкур, Фейдо и Золя. Ульбах обвинил этих писателей и использовании средств, «которые развращают», в обольщении читателя зрелищем «отвратительного и ужасного», в обращении к самому «низкому… животному инстинкту в человеке». «Что же касается «Терезы Ракен», — негодует Ульбах, — то это скопище кошмаров, превзошедших все ранее известное».

Обвиняя Золя в смаковании отвратительного, безобразного, Ульбах обнаружил свое непонимание н авторского замысла, и объективного звучании романа. Золя и по предполагал описывать нравственные страдания и раскаяние Лорана, как хотелось бы Ульбаху. Лоран для художника не «человек вообще», а тип современного ему эгоиста, у которого «под черепом» таился идеал рантьерского бытия, ради достижения которого он готов использовать любые средства. Текст романа неоднократно подкрепляет замысел Золя: «Угрызения совести носили у него чисто физический характер. Утопленника боялись один лишь расшатанные нервы, его тело, трусливая плоть. Совесть же его отнюдь не участвовала в этих страхах, он ничуть не сожалел, что убил Камилла… он снова совершил бы убийство, если бы решил, что того требуют его интересы».

Приписав всему роману те качества, которые особенно проявились в ого финале, как дань увлечения Золя физиологизмом, и Ванеро, и Пеллерен, и Ульбах прошли мимо пропни и сатиры, которые в «Терезе Ракен» сильнее, чем в любом предшествующем произведении, били по буржуазному эгоизму к мещанскому ханжеству.