Сперва все были ошеломлены. Этьен остановился, топор выпал у него из рук. Маэ, Левак, да и все остальные, позабыв о лавке, смотрели на стену, во которое медленно стекала струйка крови. Смолкли кошен. На улице, окутанной сумраком, вдруг настала мертвая тишина.

Но тотчас толпа опять завыла. Сбежались женщины, опьяненные пролившейся кровью.

— Так, значит, бог правду видит! Послал подлещу смерть! Кончено! Кончено!

Они окружила еще теплый труп, они хохотали, вскрикивали ругательства и насмешки, называли свинячьей башкой его разбитую голову и осыпали мертвеца бранью, изливая накопившиеся жестокие обиды за свою горькую голодную жизнь.

— Я тебе должна шестьдесят франков, — вот теперь и получай должок, вор проклятый в исступлении кричала Маэ. — Больше не будешь выгонять меня из лавки… Постой, постой, надо тебя угостить, чтобы ты еще больше растолстел…

Она обеими дохами поскребла землю и, наорав две пригоршни грязи, затолкала ее в рот мертвецу.

— На, ешь, проклятый! Ты нас жрал, а теперь землю жри!

Оскорбления сыпалась градом, а мертвец лежал недвижно на спине, устремив застывший взгляд выпуклых глаз в беспредельное темнеющее небо. Земля, забившая ему рот, была отплатой — ведь он отказывал в хлебе голодным. Кроме земли, ему больше ничего есть не придется. Не принесло ему счастья то, что он морил голодом бедняков.

Но женщинам мало было этой мести. Они кружили вокруг, как волчицы, и словно обнюхивали труп. Каждая старалась придумать издевательстве пострашнее, посвирепее, чтобы облегчить сердце.

И вот послышался пронзительный голос Горелой:

— Надо его, кота блудливого, выхолостить.

— Верно, верно! Кот поганый! Сколько он наблудил, сволочь этакая!

Мукетта бросилась к нему, стащила с него штаны, стащила исподнее, жена Левака подняла его ноги. Тогда Горелая своими старческими, иссохшими руками ухватила мертвую мужскую плоть и, напрягая в отчаянном усилии худую спилу, дернула изо всей силы, так что хрустнули суставы ее ширококостных рук, Дряблые складки кожи не поддались, пришлось их отдирать, и, наконец, старуха оторвала мохнатый кровавый комок и с торжествующим, смехом замахала им:

— Вот он! Вот он!

Пронзительные голоса приветствовали издевательствами отвратительный трофеи.

— А-а, гад окаянный! Не будешь больше, брюхатить наших дочерей!

— Да, теперь конец! Больше не заставишь нас платить тебе долги своим телом. Не испоганишь всех баб. Не будут они тебе поддаваться за краюху хлеба.

— Эй, слушай, я тебе должна шесть франков, может, хочешь получить в счет займа, а? Я согласна, бери, если можешь.

Шутка вызвала злорадный хохот. Женщины указывали друг другу на кровавели лоскут, как на мерзкое животное, от которого каждой пришлось пострадать, — но вот теперь они раздавили его, и, бессильное, мертвое, оно было в их власти.

Они плевали на него, брезгливо скривив губы, кричали:

— Он больше не может! Не может! Он теперь не мужчина. Таким и зароют тебя в землю… Так и сгниешь, немогучка!

Горелая надела кровавый обрывок на палку, подняла ее высоко, словно флаг, и понеслась по улице, во главе завывавших женщин. Падали капли крови, жалкие лоскутья плоти свешивались, как обрезки мяса с прилавка мясника. Вверху, за окном, все так же неподвижно стояла жена Мегра; но в последних отсветах заката мутное оконное стекло, должно быть, искажало ее бледное лицо, и казалось, что она смеется. Забитая, ежечасно оскорбляемая развратником мужем, с утра до вечера корпевшая над приходо-расходной книгой, она, быть может, и в самом деле смеялась, когда женщины гурьбой промчались по улице, глумясь над злым животным, над раздавленным животным, свисавшим с длинной палки.

Но все вокруг застыли в ужасе от этого зрелища. Ни Этьен, ни Маэ, ни другие не успели вмешаться и теперь, остолбенев, смотрели на разъяренных мстительниц, бежавших по улице. Из питейной "Головня" вышли люди. Раснер был бледен от возмущения, Захария и Филомену, по-видимому, потрясло зрелище, представшее перед ними; два старика, Бессмертный и Мук, со строгим видом покачивали головой. Только Жанлен, хихикая, подталкивал локтем Бебера и заставлял Лидию поднимать голову и смотреть во все глаза. Вскоре женщины повернули обратно и прошли под окнами директора. Дамы и барышни, стоявшие за решетчатыми ставнями, глядели, вытянув шею. Они не видели того, что произошло у лавки, — все скрывала стена, а сейчас стемнело и трудно было что-нибудь различить.

— Что это несут на палке? — спросила Сесиль, которая настолько осмелела, что решилась посмотреть в окно.

Люси и Жанна заявили, что, должно быть, это кроличья шкурка.

— Нет, нет, — возразила г-жа Энбо, — вероятно, они разграбили мясную, у них там что-то похожее на обрезки свинины… — Вдруг она вздрогнула и умолкла. Г-жа Грегуар предостерегающе толкнула ее коленом. Обе они смотрели с ужасом. Барышни побледнели и, больше ни о чем не спрашивая, испуганно глядели на возникшее из мрака кровавое видение.

Этьен снова поднял топор. Но тяжелое чувство не рассеивалось. Распростертый на дороге труп преграждал теперь путь живым и защищал лавку. Многие отступили. Все как будто утолили свой гнев и успокоились. Маэ стоял в угрюмом раздумье, и вдруг, кто-то сказал ему на ухо: "Беги скорей отсюда!" Он обернулся и увидел Катрин, запыхавшуюся от быстрого бега, все в той же обтрепанной мужской куртке, все такую же чумазую. Отец оттолкнул ее, не хотел ее слушать, пригрозил отколотить. Она в отчаянии всплеснула руками, растерянно посмотрела вокруг и подбежала к Этьену:

— Беги отсюда! Беги скорей! Жандармы!

Он тоже оттолкнул ее, ответил бранью, вспыхнув при воспоминании о пощечинах. Но Катрин все не отставала, заставила его бросить топор и, с дикой силой схватив за руку, оттащила в сторону.

— Говорю тебе: жандармы!.. Правду говорю. Ведь Шаваль их разыскал и привел сюда. А мне это противно, вот я и пришла… Беги же, беги! Не хочу, чтоб тебя забрали.

И Катрин увела его в то самое мгновение, когда вдали задрожала земля от тяжелого топота скачущих коней. Тотчас взвился крик: "Жандармы! Жандармы!" Все бросились врассыпную, помчались с такой быстротоку что через две минуты улица была совершенно пуста, — людей как будто вихрем смело. Только труп Мегра темным пятном выделялся на белых булыжниках мостовой. У дверей распивочной "Головня" остался лишь Раснер, который с полным удовлетворением, не скрываясь, приветствовал легкую победу жандармских сабель; а в притихшем Монсу, где все как будто вымерло, где в наглухо запертых домах не горело ни одного огонька, обыватели, все в холодном поту, стучали от страха зубами и не смели хотя бы в щелочку взглянуть на улицу. Равнина утонула в густом мраке; лишь зарево, стоявшее над домнами и коксовыми батареями, освещало на горизонте небо в эту трагическую ночь. Все ближе слышался конский топот; грузной темной массой, неразличимой в темноте, въехали в город жандармы. А за ними, под их охраной, прибыла наконец двухколесная тележка маршьенского кондитера; из тележки выскочил поваренок и преспокойно принялся распаковывать корзину со слоеными пирожками.

Всю первую половину февраля стаяли сильные холода, — зима была долгая, суровая, безжалостная к беднякам. По дорогам угольного края разъезжали власти — лилльский префект, прокурор, генерал. Жандармов оказалось недостаточно, в Монсу прислали целый полк солдат и расставили его по всем угольным копям — от Боньи де Маршьема. Каждую шахту охранял военный пост, перед каждой машиной стояли солдаты. Особняк директора, склады, мастерские, контора Компании и даже дома некоторых богатых жителей города ощетинились штыками. На безлюдных улицах раздавались только шаги патрульных. Коченея на ледяном ветру, задувавшем порывами, на терриконе постоянно стоял часовой, словно дозорный, наблюдавший за открытым полем; и каждые два часа при смене караула, будто дело было во вражеской стране, слышался выкрик: