— Эй ты, малый! Смеешься, что ли, над людьми, — крикнул Этьен, передохнув немного. — Лазаешь сюда и пируешь, а мы там, наверху, с голоду подыхаем.

Жанлен оторопел, затрясся от страха, но, узнав Этьена, быстро успокоился.

— Хочешь со мной пообедать, а? — спросил он. — Кусочек вяленой трески?.. Погляди-ка!

Жанлен так и не выпустил из рук добычу и теперь принялся аккуратно счищать ножом с трески мушиные следы; щегольской нож с костяным черенком похож был на маленький кинжал, — обычно рукоятки таких ножей бывают украшены каким-нибудь девизом; на этом написано было одно слово: "Любовь".

— Красивый нож! — заметил Этьен.

— Лидия подарила, — ответил Жанлен, позабыв добавить, что Лидия, по его приказанию, украла этот нож в Монсу у разносчика, расположившегося со своим лотком у пивной "Сорвиголова".

И, очищая треску, добавил с гордостью:

— А хорошо у меня тут, правда? Куда теплее, чем наверху, и пахнет лучше.

Этьен сел на корточки около Жанлена. Ему было любопытно побеседовать с ним. Теперь он не чувствовал гнева против Жанлена, его даже интересовал мерзавец мальчишка, такой смелый и изобретательный в своих гнусных проделках. И в самом деле, в этой глухой норе было хорошо: не очень жарко температура во всякое время года была ровная, тепло, как в бане, хотя на дворе стояла суровая декабрьская стужа, от которой у бедняков руки покрывались кровоточащими трещинами. С течением времени старые выработки очистились от вредных газов, весь гремучий газ вышел, и теперь тут чувствовался только запах гнилого дерева, запах брожения, эфира и еще какой-то пряный запах, похожий на аромат левкоя. И крепление тоже приобрело своеобразный вид: древесина стала похожа на пожелтевший мрамор, украсилась бахромой, фестонами из пушистой белой плесени, протянувшей по столбам свои шелковистые драпировки с позументами и бисером. На дощатой обшивке топорщились грибы. Вокруг летали белые бабочки, мухи, ютились пауки обесцвеченная фауна, не знавшая солнца.

— Ну как? Не боязно тебе?

Жанлен с удивлением посмотрел на него.

— Боязно? А чего же бояться, раз я тут один.

Он уже успел отскоблить рыбу, разжег маленький костер и поджарил треску на углях. Затем разломил надвое хлеб. Треска была ужасно соленая, но для здорового желудка представляла собою превосходное кушанье.

Этьен принял свою долю.

— Ну теперь я не удивляюсь, что ты поправился, когда мы все исхудали. Но только ты поступаешь посвински — наедаешься в одиночку, о других тебе, значит, и заботы нет?

— Ну и что? А зачем они такие дураки?

— Впрочем, хорошо, что ты прячешься. Ведь если б отец узнал, что ты воруешь, задал бы он тебе трепку.

— Ну и зря… Буржуи-то обкрадывают нас, верно? Ведь ты сам всегда это говоришь. Стащил я каравай хлеба у Мегра, — так, можно сказать, свое взял, долг получил.

Этьен удивленно уставился на мальчика, прожевывая хлеб… Как будто впервые он видел его мордочку, зеленые узкие глазки, большие оттопыренные уши. Заморыш, на котором лежит печать вырождения, темный, неразвитый ум, зато полон дикарской хитрости, и постепенно в нем пробуждаются древние животные инстинкты. Шахта, в которой он рос, доконала его, переломав ему ноги.

— А Лидия? — спросил Этьен. — Ты иной раз приводишь ее сюда?

Жанлен презрительно засмеялся:

— Девчонку-то? Как бы не так! Бабы болтливы.

И он долго смеялся, преисполненный глубочайшего презрения к Лидии и Беберу. Видали вы еще таких простофиль? Какой чепухи им ни наплетешь, они всему верят. И при мысли, что они ушли с пустыми руками, а он сидит тут в тепле и ест треску, Жанлен хихикал от удовольствия. А в заключение сказал с важностью мудреца:

— Одному лучше быть, по крайней мере без ссор живешь.

Этьен доел свою краюшку. Потом выпил глоток можжевеловой водки. Пришла было в голову мысль, не следует ли отплатить Жанлену за его гостеприимство черной неблагодарностью: вытащить его за ухо на поверхность да приказать, чтоб впредь не занимался воровством, а иначе обо всем будет доложено отцу. Но, разглядев хорошенько это глубокое подземелье, он пришел к другим соображениям: как знать, не пригодится ли оно как убежище для товарищей, или для него самого, если там, наверху, дело обернется плохо? Он взял с Жанлена честное слово, что больше тот не будет пропадать из дому по ночам, как это случалось, когда он заспится тут, на сене, и, захватив с собою огарок, Этьен ушел первым, предоставив мальчишке спокойно заняться уборкой и прочими хозяйственными делами.

Мукетта, поджидая его, сидела на упавшей балке, мерзла и все-таки не уходила. Увидев Этьена, она бросилась ему на шею, но он, словно нож вонзил ей в сердце, сказал, что решил больше с ней не видеться. Боже ты мой! Да почему же? Иль она мало любила его? Чтобы не поддаться искушению заглянуть в ее комнату, он увел Мукетту на дорогу и, стараясь говорить как можно мягче, объяснил, что эта связь вредит ему в глазах товарищей, вредит и политическому делу, которому они все служат. Мукетта удивилась: какое это имеет отношение к политическим делам? Наконец ей пришла мысль, что Этьен просто стыдится своей связи с ней; и она не обиделась, сочла это вполне естественным, даже предложила выход из положения: пусть он даст ей при всех оплеуху, пусть люди думают, что между ними все кончено, а он все-таки будет встречаться с ней, хоть изредка, хоть на минутку. Она молила его, клялась, что будет благоразумной и задержит его минут пять, не больше. Он был растроган, но все же отказался. Так надо. На прощанье он решил поцеловать ее. Шаг за шагом они дошли по дороге до первых домов Монсу и, остановившись, крепко обнялись. Было светло, на них падал яркий лунный свет; вдруг какая-то женщина, проходившая мимо, отпрянула в сторону, словно споткнулась о камень.

— Кто это? — встревожился Этьен.

— Катрин, — ответила Мукетта. — Из Жан-Барта возвращается.

Женщина шла, низко опустив голову, усталой походкой и казалась очень утомленной. Этьен смотрел на нее в отчаянии — она увидела его и, конечно, узнала. На совести у него стало неспокойно, словно он был виноват перед ней. А в чем, спрашивается? Ведь у нее есть возлюбленный. Разве сама она не доставила Этьену такое же страдание, когда возвращалась из Рекильяра, где впервые отдалась Шавалю? Значит, теперь Этьен отплатил ей той же монетой, только и всего. Однако от таких рассуждений тоска не проходила.

— Знаешь, что я тебе скажу? — прошептала Мукетта, когда Катрин уже была далеко. — Ты потому и не хочешь больше видеться со мной, что другая у тебя на сердце.

На следующее утро погода выдалась прекрасная — голубое небо, ясный и студеный зимний день. Подмерзшая земля звенела под ногами, как хрустальная. Жанлен удрал из дому в час дня; но ему пришлось довольно долго ждать Бебера в условленном месте — за церковью, и они чуть было не отправились вдвоем, без Лидии, так как мачеха опять заперла ее в подвал. Все же девочку выпустили на волю, надели ей на руку корзину и велели принести листьев одуванчика, а иначе ее снова запрут в подвал, и она будет ночевать там вместе с крысами. Лидия перепугалась и хотела тотчас же отправиться за листьями для салата. Жанлен отговорил: нечего спешить. Там видно будет. Его давно подмывало потешиться над Польшей, толстой крольчихой Раснера. Как раз, когда они проходили мимо "Выгоды", крольчиха вышла на дорогу. Жанлен подскочил, схватил ее за уши, засунул в корзину Лидии, и трое озорников умчались. Вот-то будет потеха! Погнать ее камнями, и пусть бежит, как собачонка, до самого леса.

Но дорогой они остановились посмотреть, как Захарий и Муке, выпив по кружке пива с двумя приятелями, приступили к состязанию. Ставкой была новая фуражка и красный шейный платок — хранителем их избрали Раснера. Четыре игрока — двое на двое — начали первый кон — от Воре до фермы Пайо, около трех километров; победителем тут оказался Захарий — у него чиж пролетел это расстояние с семи ударов, тогда как Муке держал пари на восемь. Чижа самшитовую чурочку с закругленным кончиком — положили на мостовую носиком вверх. Каждый держал на изготовке длинную клюшку с изогнутым, окованным железом концом и рукоятью, туго обмотанной бечевкой. Игра началась в два часа дня. Мастерским ударом — в три приема (ударил, поддел и отбил) Захарий послал чижа дальше, чем на четыреста метров, в свекловичное поле; вести эту игру в деревнях или на дорогах запрещалось: из-за нее не раз бывали жертвы. Муке, тоже крепкий парень, послал чижа одним ударом в обратном направлении на сто пятьдесят метров. И пошла игра: одна партия бросала чижа вперед, другая — отбивала назад, игроки мчались во всю прыть, выворачивая себе ноги в мерзлых бороздах вспаханной земли.