— Вы зачем сюда явились, бродяги несчастные? — крикнул он.

Толпа остановилась. Ведь перед ними был не хозяин, а товарищ, и уважение к этому старику рабочему сдерживало их.

— В шахте у вас работают, — сказал Этьен. — Вели всем выйти.

— Да, работают, — заговорил опять старик Кандье. — Человек семьдесят спустилось, а другие не пошли — вас, поганцев, испугались!.. Но так и знайте, ни один раньше времени не поднимется из шахты, а не то вам придется иметь дело со мной!

Раздались гневные возгласы. Мужчины нетерпеливо переминались с ноги на ногу, женщины двинулись вперед. Быстро спустившись с мостков, штейгер загородил калитку,

Маэ решил вмешаться:

— Старик, мы в своем праве. Как же нам добиться всеобщей забастовки, если мы не будем снимать несознательных с работы.

Штейгер помолчал. В вопросах рабочего движения он, очевидно, был столь же несведущ, как и забойщик Маэ. Наконец он ответил:

— Вы в своем праве, я против ничего не говорю. Но у меня приказ, и больше я знать ничего не знаю… Я тут один. Люди должны работать под землей до трех часов, и они останутся там до трех.

Свист и крики заглушили его ответ. Ему грозили кулаками. Женщины подступили к нему вплотную, он чувствовал на своем лице их горячее дыхание, но держался стойко, высоко подняв голову; ветер шевелил его седые волосы; мужество придало столько силы его голосу, что его ясно было слышно даже в этом гаме.

— Не пущу! Не пройдете, черт бы вас взял!.. Вот клянусь, светом солнечным клянусь, лучше я сдохну, а не позволю коснуться тросов!.. Не ходите дальше, не ходите, а не то я на ваших глазах брошусь в шахту!

Толпа дрогнула и отступила. Старик продолжал:

— Ну, кто этого не поймет? Только свинья какая-нибудь. Ведь я такой же рабочий, как и вы. Мне велели стеречь, я и стерегу.

Дальше этого разумение дядюшки Кандье не шло; ограниченный старик закоснел в своем упрямстве, в подчинении военной дисциплине за пятьдесят лет работы под землей, в угрюмой тьме, погасившей его взгляд. Товарищи в волнении смотрели на него: у каждого где-то в тайниках души находили отклик его слова, его повиновение солдата и смиренное мужество в минуту опасности. Он подумал, что они еще колеблются, и повторил:

— Брошусь в шахту на ваших глазах!

Толпу это потрясло. Она метнулась в сторону и понеслась по дороге, ровной, прямой дороге, тянувшейся среди полей в бесконечную даль. Вновь раздались крики:

— В Мадлен! В Кревкер! Снимать с работы! Хлеба! Хлеба!

Но в середине, в самой гуще бежавших, произошла свалка. Говорили, что Шаваль хотел удрать, воспользовавшись неожиданной остановкой. Этьен схватил его за шиворот и пригрозил переломать ребра, если он замыслил какое-нибудь предательство. Шаваль отбивался, в бешенстве кричал:

— Ты что? Чего хватаешь? Или мы больше не свободны?.. Я тут с вами замерз совсем. Целый час на холоде! И помыться мне надо! Пусти сейчас же!

Его и в самом деле мучил болезненный зуд — к влажной от пота коже прилипли мелкие осколки угля и угольная пыль; да еще ему было холодно, фуфайка совсем не грела.

— Иди да помалкивай, а то мы сами тебя умоем, — отвечал Этьен. — Ты зачем людей науськивал, крови требовал?

И все стремительно бежали вперед, вперед.

Этьен наконец повернулся к Катрин. Она держалась стойко, но ему тяжело было чувствовать, что она идет вот тут рядом, такая жалкая, дрожит от холода в вытертой мужской куртке и в испачканных грязью штанах. Должно быть, она еле жива от усталости, а все-таки бежит, стараясь не отставать от других.

— Уходи, — сказал он наконец. — Тебя мы отпустим. Уходи.

Катрин как будто не слышала. Только взглянула на Этьена, и в глазах ее вспыхнул упрек. Она ни на секунду не остановилась. Как это она может бросить в беде своего возлюбленного? Шаваль, конечно, не ласков, даже бьет ее, но ведь он ее возлюбленный, первый мужчина в ее жизни. И Катрин возмущало, что больше тысячи человек набросились на него одного. Она готова была защищать его, — без любви, из гордости.

— Убирайся! — злобно повторил Маэ.

Но и услышав приказ отца, она только замедлила шаг. Она вся дрожала, веки у нее опухли от слез; через минуту она вернулась на свое место и опять побежала вместе со всеми. Ее больше не гнали.

Все полчище пересекло Жуазельскую долину, пробежало немного по Кронской дороге, затем повернуло в направлении Куньи. В той стороне маячили вдалеке заводские трубы, вдоль шоссе тянулись деревянные сараи, кирпичные строения мастерских с широкими пыльными окнами. Миновали один за другим два рабочих поселка — Сто Восемьдесят, потом Семьдесят Шесть, и в каждом на призывный звук рожка, на тысячеголосый клич толпы выходили из низких домиков мужчины, женщины, бежали изо всех сил и догоняли шествие. Когда подошли к Мадлен, уже набралось не меньше полутора тысяч человек. Дорога спускалась по пологому склону. Рокочущему потоку забастовщиков пришлось обогнуть террикон, прежде чем захватить шахту.

Было только два часа дня. Но предупрежденные Штейгеры постарались ускорить подъем, и, когда явились забастовщики, из клети выходили последние оставшиеся в шахте рабочие — человек двадцать. Они пустились бежать со всех ног, в них швыряли камнями. Двоих отколотили, у одного оторвали рукав куртки. Погоня за беглецами спасла оборудование, — ни тросов, ни котлов не тронули. Людской поток покатился дальше, к соседней шахте.

Эта шахта, Кревкер, находилась в каких-нибудь пятистах метрах от Мадлен. И там тоже забастовщики натолкнулись на выходивших рабочих. Женщины схватили и выпороли одну из откатчиц, били так сильно, что на ней разорвались штаны и обнажился зад, на глазах у хохотавших мужчин; намяли бока забойщикам, насажали им синяков, расквасили носы. Возрастала жестокость: заговорила давняя жажда возмездия, безумие туманило всем головы; из груди рвались и, обрываясь, гремели крики: "Смерть предателям!", неслись вопли ненависти, жалобы на нищенскую оплату труда, рычание голодных, требовавших хлеба. Принялись перепиливать тросы, но напильник не брал, и слишком долгой казалась работа, когда лихорадка гнала всех вперед, вперед. В котельной сломали кран, выплеснули с размаху ведра воды в пылающие топки, и от этого полопались чугунные решетки зольников.

А оставшиеся во дворе торопили идти на Сен-Тома. В этой шахте царила строгая дисциплина, забастовка ее не затронула, — должно быть, там, под землей, работали сейчас человек семьсот; это возмущало забастовщиков. Погоди, схватим дубинки, подождем вас и пойдем стенка на стенку, посмотрим, чья возьмет. Но прошел слух, что в Сен-Тома — жандармы, те самые жандармы, над которыми смеялись, когда они проезжали утром через поселки. Как же это сделалось известно? Никто не мог бы сказать. Все равно стало страшно, и решили повернуть на Фетри-Кантель. Снова толпу подхватил вихрь, снова все очутились на большой дороге и, стуча деревянными башмаками, ринулись вперед: "В Фетри-Кантель, в Фетри-Кантель! Там тоже не меньше четырехсот подлецов еще работают. Вот потеха-то будет!" Шахта находилась на расстоянии трех километров, за складкой земли, около речки Скарпы. Люди уже поднимались по склону холма Платриер, перейдя дорогу на Боньи, как вдруг кто-то — так и не узнали кто — крикнул, что, пожалуй, в Фетри-Кантель прислали драгун. Сразу по всей колонне заговорили, что так оно и есть: наверняка там драгуны. Все растерялись, замедлили шаг, ветер паники подул в этом угольном крае, погруженном забастовкой в бездействие, на этих дорогах, по которым люди блуждали несколько часов. Почему, спрашивается, они ни разу не наткнулись на солдат? Странная безнаказанность! Это смущало их, они чувствовали, что приближается расправа, и думали о карателях.

Неизвестно кем брошенный клич направил всю толпу в другую сторону, к другой шахте:

— Виктуар! К шахте Виктуар!

Значит, на этой шахте нет ни драгун, ни жандармов? Никто этого не знал. Но все, по-видимому, успокоились; сделав крутой поворот, направились в сторону Бомона и пустились напрямик через поля, обратно на Жуазельскую дорогу. Путь им преграждала железнодорожная линия, они пересекли ее, своротив заградительные щиты. Теперь они приближались к Монсу; плавные волны холмов становились все ниже, ширилось море свекловичных полей, тянувшихся далеко, далеко — до окраины Маршьена с черными его домами.