Они прошли шагов сто, не обменявшись ни единым словом.

— А ты хоть знаешь, куда сейчас идешь? — заговорил наконец Этьен. — Не можешь же ты провести всю ночь на улице в такую погоду.

— К Шавалю. Он мне вроде мужа. Где же мне еще ночевать, как не у него?

— Он тебя изобьет до полусмерти.

Катрин ничего не ответила, только пожала плечами с покорным видом. Ну да, Шаваль изобьет ее, а когда устанет, перестанет бить. Лучше терпеть побои, чем шататься по дорогам, как потаскушка какая-нибудь. Она привыкла получать пощечины и в утешение себе говорила, что и у других девушек любовники не лучше, чем у нее. Если Шаваль когда-нибудь женится на ней, надо еще спасибо сказать.

Они машинально повернули в сторону Моису, и чем ближе к нему подходили, тем дольше длились минуты молчания. Как будто они уже расстались друг с другом. Этьен не находил нужных слов, чтоб убедить ее, хоть ему и было очень горько, что она возвращается к Шавалю. Сердце у него разрывалось. Но ведь и с ним ей жилось бы не лучше. Что он мог дать ей? Нищету и мрак подземелья; ночь без грядущего утра, если солдатская пуля пробьет ему голову. Может, оно и разумнее будет — переносить в одиночестве те страдания, которые выпали ему и ей на долю, не прибавлять к этим мукам другие муки. И, опустив голову, он проводил ее до Монсу, к любовнику; он не возразил ни слова, когда они вышли на главную улицу и Катрин остановила его у складов, в тридцати шагах от трактира, где жил Шаваль.

— Дальше не ходи. Если он тебя увидит, опять беда будет.

На колокольне пробило одиннадцать часов. Трактир был заперт, но в щели ставен пробивался свет.

— Прощай! — прошептала Катрин.

Она протянула ему руку, он долго не выпускал эту маленькую, холодную руку; Катрин медленным движением высвободила ее и рассталась с Этьеном. Ни разу не обернувшись, она подошла к калитке, запиравшейся просто на щеколду, и исчезла за ней. Но Этьен все не уходил, стоял на том же месте, не сводя глаз с ее дома, со страхом думая о том, что происходит там. Напрягая слух, он с тоской ждал, что вот-вот понесутся вопли избиваемой женщины. Но в доме было по-прежнему темно и тихо; только осветилось окно на втором этаже, окно это отворилось, и, узнав тоненькую фигуру, высунувшуюся из него, Этьен подошел ближе. А тогда Катрин сказала чуть слышно:

— Он еще не вернулся, я ложусь… Умоляю тебя, уходи!

Этьен ушел. Оттепель усиливалась; с плеском, будто в сильный дождь, с крыш текла вода: насыщавшая воздух влага, словно пот, струилась по заборам, по стенам, по смутно видневшимся во мраке темным строениям этого промышленного городка. Этьен направился было в Рекильяр; разбитый усталостью и мучительной тоской, он хотел лишь одного: скрыться, исчезнуть в своем подземном логове. Но вдруг ему вспомнилось, что завтра в Ворейскую шахту спустятся бельгийские рабочие. Вспомнились товарищи, которые полны гнева против солдат и решимости не допустить чужестранцев в свою шахту. И он пошел обратно по дороге, усеянной лужами от растаявшего снега.

Когда он проходил мимо террикона, лунный свет стал ярче. Этьен поднял голову, посмотрел на небо. Там все так же мчались облака, гонимые яростным ветром, задувавшим в высоте, но теперь они побелели, стали тоньше, прозрачнее, разорвались на узкие полосы, и луна проглядывала сквозь них, словно сквозь волны мутной воды. Они проносились, набрасывая на луну прозрачный покров, но через мгновение она вновь и вновь возникала во всей своей красе.

Полюбовавшись чистым лунным сиянием, Этьен опустил глаза, и вдруг его остановило зрелище, открывшееся перед ним на вершине террикона. Часовой, закоченев от холода и стараясь согреться, расхаживал теперь взад и вперед делал двадцать пять шагов в сторону Маршьена и, поворачивая обратно, проходил столько же в сторону Монсу. Видно было, как блестит штык, торчавший над черным силуэтом солдата, четко выделявшийся на светлом фоне неба. Но Этьена заинтересовал не часовой, а другой силуэт, прятавшийся за будкой, где, бывало, в непогоду укрывался по ночам старик Бессмертный; в этой движущейся тени, в этом подползавшем зверьке, подстерегавшем добычу, он сразу узнал Жанлена. Конечно, это было его узкое, как у хорька, длинное, гибкое, словно бескостное тело. Часовой не мог его заметить, а этот юный негодяй, несомненно, задумал сыграть с ним какую-то злую шутку, — ведь он ненавидел солдат и все спрашивал, когда же наконец шахты избавятся от этих убийц, которым дают ружья и посылают уничтожать людей.

Этьен хотел было окликнуть его, чтобы Жанлен не выкинул какую-нибудь безобразную глупость. Луна скрылась за облаком, Этьен видел перед этим, что мальчишка весь подобрался, приготовился к прыжку, но вот снова показалась луна. Жанлен застыл все в той же позе. Часовой, шагая на посту, всякий раз доходил до будки, круто поворачивался и шел в другую сторону. И вдруг, когда облака затянули луну, Жанлен огромным прыжком, как дикая кошка, вскочил на плечи солдата, уцепился за него и воткнул ему в горло большой нож. Воротник, подбитый конским волосом, не поддавался, Жанлену пришлось нажать на рукоятку обеими руками и повиснуть на ней всем телом. Ему частенько случалось резать кур, которых он ловил на задворках ферм. Все произошло мгновенно, в ночи раздался только короткий стон да, словно железный лом, упав на землю, звякнуло ружье. А в небе опять засияла луна.

Зтьен, остолбенев, застыл на месте, широко раскрыв глаза. Окрик замер у него в горле. На гребне террикона не было никого, ни одной тени не вырисовывалось на фоне бешено бегущих облаков. Этьен взбежал по скату и увидел, что Жанлен стоит на четвереньках возле трупа, который лежал навзничь, раскинув руки. В прозрачном лунном свете на снегу четко выделялись красные штаны и серая шинель убитого. Не вытекло ни одной капли крови; нож, воткнутый по самую рукоятку, еще торчал в горле.

Этьен в безотчетном порыве негодования ударом кулака свалил убийцу на землю возле трупа.

— Зачем ты это сделал? — растерянно бормотал он.

Жанлен приподнялся и пополз на руках, изгибая по-кошачьи свою тощую спину. Злодейство потрясло его, от бурного волнения огнем горели зеленые глаза, пылали большие оттопыренные уши, тряслась выступающая нижняя челюсть, дергалось все лицо.

— Ах ты гадина, зачем ты это сделал?

— Не знаю. Захотелось.

Он уперся на этом, ничего иного не мог сказать. Три дня его преследовало это желание, мучительное желание убить. Он все думал, думал об этом, так что в голове поднималась боль, вот тут, за ушами. А чего с ними стесняться, с этими паршивыми солдатами? Зачем Они пришли сюда, не дают житья углекопам? Из неистовых речей, звучавших на сходке в лесу, из призывов к разрушению и смертоубийству ему запомнилось пять-шесть слов, и он повторял их, как мальчишка, играющий в революцию. А больше он ничего не знал, никто его не натравливал, желание убить пришло само собой, как приходило ему желание наворовать луку в крестьянском поле.

Этьена привели в ужас тайные зачатки преступности, давшие ростки в детской душе; он отогнал Жанлена пинком, как бессмысленного зверя. Боясь, что предсмертный крик часового могли услышать на сторожевом посту, он всякий раз, как из-за облаков показывалась луна, смотрел в сторону Ворейской шахты. Но там ничто не шевелилось; и Этьен наклонился, пощупал постепенно холодевшие руки солдата, послушал сердце, не бившееся под шинелью. Клинок ножа не был виден, зато на костяной рукоятке можно было различить простой галантный девиз "Любовь", начертанный черными буквами.

Этьен перевел взгляд на лицо убитого. И вдруг узнал молоденького солдата Жюля, новобранца, с которым беседовал как-то ранним утром. Глубокая жалость охватила его при виде кротких черт этого белесого веснушчатого юноши. Голубые, широко открытые глаза смотрели в небо пристальным, неподвижным взглядом, — вот так же он смотрел, ища вдали свои родные края. Где же этот самый Плогоф, который тогда представал перед взором этого мертвеца, весь залитый солнцем? Далеко, далеко. В эту ночь, должно быть, ревет там море. Ветер, что бушует в высоте, быть может, проносится и над каменистой пустошью. У порога дома стоят две женщины — мать и сестра. Ветер рвет на обеих чепцы, а женщины придерживают их и тоже смотрят вдаль, словно могут увидеть, что делает сейчас "малыш", хотя их отделяет от него столько лье. Теперь им придется вечно ждать. Как это страшно, что из-за богатых бедняки убивают друг друга.