А во дворе шахты углекопы мрачно смотрели на мертвого Трубача. Какая-то женщина сказала вполголоса:

— Все-таки человек не спустится, коли не захочет. Но тут из поселка хлынула новая людская волна.

Впереди всех шел Левак, за ним его жена и жилец Бутлу.

— Бей всех, кто из Боринажа! Долой чужаков! Смерть им! Смерть!

Все было ринулись к шахте. Этьену с трудом удалось остановить людей. Он подошел к капитану, командовавшему отрядом, высокому и худощавому молодому человеку лет двадцати восьми, лицо которого выражало отчаяние и решимость; объяснив офицеру, как обстоит дело, Этьен попытался привлечь его на сторону рабочих и, говоря, все время следил, какое впечатление производят его слова. Зачем доводить дело до бесцельной резни? Справедливость, несомненно, на стороне рабочих. Все люди братья. Можно столковаться. Когда он заговорил о республике, капитан нервически дернулся и, сохраняя военную непреклонность, резко сказал:

— Разойдитесь! Не вынуждайте меня прибегнуть к оружию!

Три раза Этьен возобновлял свою попытку. А позади него грозно рокотала толпа углекопов. Прошел слух, что директор находится на шахте, и тогда раздались выкрики: предлагали накинуть ему петлю на шею и спустить на веревке в забой, — пусть-ка он сам рубает уголек. Но слух оказался ложным, на шахте были только Негрель и старший штейгер Дансар; оба они на мгновение показались в окне приемочной? штейгер прятался за спину начальника, чувствуя себя неловка после скандального свидания с женой Пьерона; инженер, наоборот, храбро окинул толпу быстрым взглядом маленьких бойких глаз и улыбнулся с презрительной насмешливостью, относившейся и к людям и к событиям. Начальников встретили свистом, и они исчезли. На их месте теперь можно было видеть только белокурую голову Суварина. Как раз в этот день он был дежурным. За все время забастовки он ни на один день не прекращал управлять машиной, но ни с кем теперь не разговаривал — всецело поглощен был своей навязчивой мыслью, и в холодном взгляде его светлых глаз, казалось, блестело ее стальное острие.

— Разойдись! — громко произнес капитан. — Не желаю вас слушать. Мне дан приказ охранять шахту, и я буду ее охранять. Вы лучше не напирайте на моих людей, а не то я сумею вас отбросить.

Хотя офицер говорил твердым тоном, на душе у него кошки скребли; он побледнел при виде все возраставшей толпы углекопов. Его должны были сменить в полдень, но он боялся, что ему не продержаться, и послал мальчишку-откатчика в Монсу просить подкрепления. А в ответ на требование разойтись понеслись неистовые вопли:

— Бей иностранцев! Бей бельгийцев! Мы хозяева в своем углу!

Этьен в отчаянии отступил. Значит, конец! Остается только вступить в бой и умереть. Он перестал удерживать товарищей, и толпа хлынула к отряду солдат. Собралось человек четыреста. На подмогу уже бежали рабочие из соседних поселков. И все бросали тот же клич. Маэ и Левак в ярости кричали солдатам:

— Уходите отсюда! Мы против вас ничего не имеем. Уходите!

— Вас это не касается, — подхватила жена Маэ. — Не вмешивайтесь в наши дела!

А жена Левака добавляла еще злее:

— Живьем вас, что ли, съесть, чтобы пройти? Вас честью просят проваливайте!

Раздался даже тоненький голосок Лидии, которая пролезла с Бебером в самую гущу толпы:

— Дураки набитые! Солдатня поганая!

Катрин, стоявшая в нескольких шагах, смотрела, слушала, ошеломленная этой новой схваткой, в которую ее втянула злая судьба. Разве мало она еще выстрадала? В наказание за какие грехи не знает она ни минуты покоя? Еще вчера она никак не могла понять ожесточения забастовщиков и думала, что, право, хватит и одного раза. Зачем опять лезть в драку и получать тумаки? Но в этот час у нее самой в сердце рождалась ненависть, ей вспомнилось то, что Этьен когда-то говорил в их доме, когда все собирались и толковали по вечерам; она старалась разобраться в его словах, обращенных к солдатам. Он называл их товарищами, указывал, что они и сами вышли из народа и должны быть заодно с народом — против тех, кто угнетает бедняков.

Но вот толпа, всколыхнувшись, расступилась, и вперед выбежала какая-то старуха. Это примчалась Горелая. Страшная, худая, как скелет, с голой шеей, голыми руками, она бежала так быстро, что седые ее волосы разлетались, падали ей на глаза и мешали видеть.

— Ах, они мерзавцы! — запыхавшись, кричала она прерывающимся голосом. Я все-таки вырвалась! Пьероя, продажная шкура, запер меня в подвале. — И сразу же, без долгих околичностей, она напала на солдат, из ее черного беззубого рта понеслась брань:

— Подлецы вы этакие! Сукины дети! Лижете сапоги господам начальникам. Зато какие смелые с бедным людом. Нашлись храбрецы! Того и гляди на штыки подденут!

Тогда и другие, присоединившись к ней, принялись осыпать солдат оскорблениями. Некоторые, правда, еще кричали: "Да здравствуют солдаты! Бросай в шахту офицеров!" Но вскоре все заглушил единый клич: "Долой красноштанников! Убирайтесь!" Солдаты, которые молча, с бесстрастными, каменными лицами выслушивали призывы к братанию и дружеские уговоры перейти на сторону забастовщиков, хранили ту же немую суровость и под градом ругательств. Капитан, стоявший позади, обнажил саблю и, видя, что толпа надвигается все ближе, того и гляди прижмет весь отряд к стене, скомандовал: "В штыки?" И тотчас два ряда стальных штыков, сверкнув в воздухе, уставили свои острия прямо в грудь забастовщикам.

— Ах, гадины! — взвыла Горелая, попятившись.

Но, отступив немного, все опять двинулись вперед в героическом презрении к смерти. Женщины бросились первыми, жена Маэ и жена Левака вопили в исступлении:

— Убить нас хотите! Убейте! Мы свои права защищаем!

Левак, рискуя пораниться, ухватил руками сразу три штыка и, стараясь вытащить из гнезда, тянул их, дергал и с неистовой силой, удесятеренной бешеным гневом, даже согнул их. Бутлу, уже сожалевший, что пришел сюда вслед за товарищем, стоял в стороне и преспокойно смотрел на старания Левака.

— Ну, что же вы? Убивайте! — твердил Маэ. — Покажите, какие вы молодцы! Убивайте!

Он распахнул куртку, разорвал рубашку, подставляя свою волосатую грудь, как будто татуированную частичками угля, въевшимися в тело. Он сам лез на штыки, н эта дерзкая отвага была такой грозной, что солдаты пятились от него. Один из передних колол его в грудь, и Маэ напирал как безумный, будто хотел, чтоб острие вонзилось глубже и хрустнули в груди ребра.

— Что, трусы, не хватает духу?.. За нами стоят десять тысяч. Убьете нас, а потом придется перебить еще десять тысяч.

Положение солдат становилось критическим, — они получили строгий приказ прибегнуть к оружию лишь в крайнем случае. Но ведь эти сумасшедшие идут напролом и сами напорятся на штыки. Как их отгонишь! А скоро и отступать будет некуда: вот-вот притиснут к стене. Толпа надвигалась неотвратимо, как морской прилив. Однако отряд, то есть горсточка вооруженных людей, преграждавших ей путь, держался стойко, хладнокровно выполняя короткие приказы капитана. Офицер, у которого от волнения блестели глаза и нервно подергивались губы, больше всего боялся, как бы солдаты не рассвирепели от оскорблений, которыми их осыпали. Один сержант, долговязый худой юнец с жиденькими закрученными усиками, как-то беспокойно щурился и моргал глазами. У стоявшего близ него ветерана с нашивками лицо, выдубленное за двадцать кампании, вдруг побледнело, когда Левак, словно соломинку, согнул его штык; третий, — вероятно, новобранец, в котором еще чувствовался деревенский парень, побагровел, услыша, как его ругают сволочью и мерзавцем. А злобные нападки не прекращались: на солдат замахивались кулаками, выкрикивали грубейшие слова, на них сыпались угрозы и обвинения, оскорбительные, как пощечина. Только силой приказа, силой военной дисциплины можно было сдерживать солдат, заставить стоять вот с этими каменными лицами, застыв в угрюмом безмолвии.

Столкновение казалось неизбежным; вдруг из двери, отворившейся позади отряда, вышел штейгер Ришом, седовласый старик, похожий на благодушного жандарма, и, весь дрожа от волнения, громко крикнул: