Этим ремеслом он и существовал, после того как ему пришлось бежать из-за неудавшегося покушения на императора; целый месяц он жил в подвале фруктовой лавки, вел оттуда подкоп, проходивший поперек улицы, заряжал бомбы, что поминутно грозило ему смертью, — он мог погибнуть от взрыва под обломками дома. Отвергнутый родными, без денег, не допускавшийся во французские мастерские как подозрительный иностранец, ибо его считали шпионом, он умирал с голоду, и вдруг его наняла Угольная компания Монсу, которой срочно понадобился машинист. Он служил на шахте год, показал себя добросовестным, воздержанным, немногословным человеком, неделю работал в дневную смену, другую — в ночную и был так пунктуален, что начальство ставило его другим в пример.

— Тебе, стало быть, никогда пить не хочется? — смеясь, спросил его Этьен.

Суварин ответил кротким своим голосом, почти без акцента:

— За едой иногда хочется.

Подшучивая над его мнимыми любовными похождениями, Этьен стал уверять, что видел его около выселок "Шелковые чулочки" в хлебном поле, — несомненно, у него было любовное свидание с какой-нибудь откатчицей. Суварин с пренебрежительным спокойствием пожимал плечами. Свидание? На что это ему? В женщине он готов видеть соратника, товарища, если она отважна, как мужчина, и способна оказать братскую поддержку в борьбе. А для чего давать доступ в сердце чувству любви, источнику возможного слабодушия? Нет! Ни жены, ни друга — никаких уз! Он будет свободен от волнений крови — своей и чужой.

Каждый вечер, в девятом часу, когда кабачок пустел, Этьен любил посидеть там и побеседовать с Сувариным. Он пил маленькими глоточками пиво, машинист курил папиросу за папиросой, свертывая их пожелтевшими от табака тонкими пальцами; о чем-то думая, он следил туманным, задумчивым взглядом за расплывавшимися завитками дыма; левая рука, словно желая чем-нибудь занять себя, нервно сжималась и разжималась в пустоте; в конце концов он, по привычке, брал на колени ручную крольчиху, жившую в доме на свободе и вечно ходившую беременной. Крольчиха, которой он дал кличку "Польша", обожала его, сама подбегала к нему, обнюхивала его ноги, вставала на задние лапы, царапала его когтями и не успокаивалась до тех пор, пока он не брал ее, как ребенка, на руки. Тогда она прижималась к нему, сжавшись в комочек, и, заложив назад уши, закрывала глаза; Суварин безотчетными движениями руки гладил ее по шелковой шерстке, и его, казалось, успокаивало это живое, нежное тепло.

— Знаете что? — сказал однажды вечером Этьен. — Я получил письмо от Плюшара.

В комнате, кроме них, был только Раснер — ушел последний посетитель, возвращаясь в засыпавший поселок.

— О-о! — воскликнул Раснер, подойдя к своим жильцам. — Ну, как у Плюшара дела?

В свое время Этьен сообщил Плюшару, механику из Лилля, что поступил на копи в Монсу, и два месяца у них шла оживленная переписка. Плюшар старался привить ему свои убеждения, обрадовавшись возможности повести через него пропаганду среди углекопов.

— Пишет, что ассоциация, о которой вы знаете, развивается очень хорошо. Кажется, вступают в нее повсюду.

— А ты что скажешь об их обществе? — спросил Раснер у Суварина.

Тихонько почесывая крольчихе голову, Суварин выпустил колечко дыма и пробормотал с обычным своим спокойным видом:

— Глупости!

Но Этьен разгорячился. Все предрасполагало его к бунту, влекло к борьбе труда против капитала; он был невеждой, зато полон мечтаний неофита. Речь шла о Международном товариществе рабочих, о знаменитом Интернационале, который недавно был основан в Лондоне. Разве не было это отважным началом борьбы, в которой наконец восторжествует справедливость? Исчезнут границы, трудящиеся всего мира поднимутся и, объединившись, восстанут, чтобы обеспечить рабочему хлеб насущный, который он зарабатывает своим трудом. И какая простая, но великолепная организация: основа ее — секция, являющаяся представительницей коммуны; выше — федерация, объединяющая все секции данной провинции; затем — нация и, наконец, на самом верху — человечество, олицетворяемое Генеральным советом, в котором каждая нация представлена секретарем-корреспондентом. Меньше чем через полгода Товарищество завоюет весь мир, и трудящиеся продиктуют свою волю хозяевам, если те вздумают сопротивляться.

— Глупости! — повторил Суварин. — Ваш Карл Маркс, по-видимому, хочет все предоставить естественным силам. Никакой тайной политики, никаких заговоров, не правда ли? Все при ярком свете дня и исключительно ради повышения заработной платы… Да подите вы с вашей эволюцией! Спалите города в пламени пожаров, скосите целые народы, уничтожьте все, — и когда уже ничего не останется от этого прогнившего мира, быть может, возникнет новый, лучший мир.

Этьен рассмеялся. Он не всегда понимал слова своего товарища; эта теория разрушения казалась ему рисовкой. Раснер, человек еще более практический и вдобавок устроившийся в жизни, а потому весьма здравомыслящий, не обратил внимания на выпад Суварина. Он хотел все выяснить у Этьена поточнее.

— Так ты, значит, собираешься организовать секцию в Монсу? — спросил он.

Именно этого и добивался Плюшар, состоявший секретарем Федерации Северной Франции. Он особенно настаивал на том, что Товарищество может оказать помощь углекопам, если они когда-нибудь объявят забастовку. Этьен полагал, что забастовка неизбежна: споры из-за крепления кончатся плохо; достаточно Компании предъявить те требования, которыми она грозит, и все шахты взбунтуются.

— Взносы — вот помеха, — рассудительным тоном заявил Раснер, пятьдесят сантимов в год — в общий фонд, и два франка в секцию. Как будто деньги и небольшие, а вот увидишь, многие откажутся платить.

— Нам нужно прежде всего создать здесь кассу взаимопомощи, — добавил Этьен. — В случае надобности она будет для нас стачечным фондом… Так или иначе, а пора подумать об этом. Я-то сам готов, если другие готовы.

Наступило молчание. В широко открытую дверь ворвался порыв ветра, лампа, стоявшая на конторке, начала коптить. Явственно слышалось звяканье лопаты: на шахте в котельной машинного отделения, кочегар загружал углем топку парового котла.

— Все так вздорожало! — вдруг заговорила жена Раснера.

Она вошла и, заняв обычное свое место, прислушивалась к разговору мужчин, угрюмая, в неизменном своем черном платье, в котором казалась выше ростом.

— Подумайте только: за яйца я заплатила сегодня двадцать два су… Нет, надо этому положить конец!

Трое мужчин оказались на этот раз единомышленниками, они говорили один за другим и с отчаянием в голосе высказывали свои мысли. Рабочий больше не в силах тянуть лямку; революция лишь увеличила его нищету, зато буржуазия разжирела после восемьдесят девятого года и жрет так жадно, что не оставляет бедняку даже крох со своего стола. Скажите на милость, разве трудящиеся получили мало-мальски приличную долю в том необычайном росте богатства и благосостояния, который произошел за последнее столетие? Над ними просто из, — девались, когда объявили их свободными. Да, им дали полную свободу подыхать с голоду, и уж этой свободой они пользовались вовсю! Разве в доме рабочего прибавится хлеба оттого, что он пойдет голосовать за ловкачей, которые, как только их выберут, давай пировать, а про голодных думают не больше, чем о старых своих стоптанных башмаках. Нет, так или иначе, а надо с этим покончить: мирным путем — через законы, полюбовным соглашением, а то и другим способом — по-дикарски: жечь, резать, уничтожать друг друга. Если теперешнее поколение этого не видит, то последующее увидит наверняка; в конце столетия непременно произойдет вторая революция, на этот раз рабочая революция, большая перетряска, чистка всего общества, сверху донизу, и вновь построенное общество будет честнее и справедливее прежнего.

— Да, пора положить этому конец, — решительным тоном повторила жена Раснера.

— Да, да!.. — подтвердили трое мужчин. — Пора положить конец.

Суварин гладил уши крольчихи, и та от удовольствия морщила нос. Прищурив глаза и устремив взгляд куда-то вдаль, он сказал задумчиво, словно разговаривал сам с собою: