Одна из бонфортовских кассет содержала целую лекцию на эту тему, сопровождаемую любительской стереосъемкой.

Детишки, будучи жизнерадостными идиотиками, не подпадают под правила Приличий и всего, что с последним связано. Но зато все их просто обожают.

Двое таких ребятишек, самые маленькие и для меня абсолютно одинаковые, вдруг перестали скользить и остановились передо мной как вкопанные; они были как две капли воды похожи на глупых щенков, попавших на полосу быстрого движения. Надо было или остановиться, или наступить на них.

Конечно, я остановился. Они придвинулись еще ближе, полностью заблокировав мне дорогу и, чирикая что-то друг другу начали отращивать свои псевдочлены. Я, разумеется, их чириканья не понимал. Они тут же принялись ощупывать мою одежду, а их крохотные щупальца полезли в мои нарукавные карманы.

Толпа была столь плотна, что я не мог даже обойти марсианчиков. Я просто разрывался между двумя противоположными желаниями. Во-первых, они были так очаровательны, что мне захотелось порыться в карманах и поискать возможно завалявшиеся там леденцы.

Но еще «первее» было знание того, что церемония Усыновления расписана заранее куда более строго, нежели балетное представление. Если я не пройду в назначенное время эту тропу до самого конца, значит, я совершу классический грех против Приличий, что, как известно, прославило в свое время Кккахграля-младшего.

Однако ребятишки вовсе не торопились убраться с моего пути. Один из них как раз обнаружил мои часы.

Я вздохнул и чуть не потерял сознание от запаха духов. Тогда я заключил сам с собой пари. Я поспорил, что ласковое отношение к детям — явление универсальногалактическое и должно перевешивать даже соображение необходимости соблюдения строгих марсианских приличий. Я опустился на колено, чтобы стать такого же роста, как марсианчики, и стал их ласкать, похлопывая и поглаживая их чешуйчатые тельца.

Затем встал и старательно выговаривая слова, произнес:

— Вот и все пока. Мне пора идти, — чем практически истощил свой запас марсианского «бейсика».

Малыши снова прильнули ко мне, но я осторожно и нежно отставил их в сторонку и пошел между двумя рядами марсиан, несколько ускоряя шаг, чтобы наверстать упущенное время. Ни один боевой жезл не поднялся, чтобы прожечь у меня дыру в спине. Я рискнул в надежде, что мое нарушение правил Приличий не выйдет за рамки, влекущие за собой суровое наказание. Наконец я достиг пандуса, ведущего вниз к Внутреннему Гнезду, и стал туда спускаться.

Церемония Усыновления состоит из целого набора таинств.

Почему таинств? Да потому, что они известны лишь членам Гнезда Кккаха. Это сугубо семейное дело.

Ну посудите сами: мормон может иметь очень близких и дорогих друзей немормонов, но разве эта дружба позволит «язычнику» запросто бывать в Храме мормонов в Солт-Лейк-Сити? Такого никогда не было и быть не может. Марсиане свободно обмениваются визитами между Гнездами, но во Внутреннее Гнездо может войти только член данного клана. Даже его собрачники лишены этой привилегии. Я же имею не больше права рассказывать посторонним о церемонии Усыновления, чем член масонской Ложи о ее специфических ритуалах.

Нет, общие-то принципы, конечно, не секрет — они одинаковы во всех Гнездах, равно как одинакова и роль всех усыновляемых. Мой «крестный» — старинный друг Бонфорта Кккахрреаш — встретил меня у входа, угрожая боевым жезлом. Я потребовал, чтобы он убил меня на месте, если я повинен в каких-нибудь проступках. Сказать по правде, я этого друга не узнал, хотя и изучал его портрет досконально.

Но надо думать, это он и был, раз того требовал ритуал.

Итак, поклявшись, что я стою на страже Материнства, Семейного Очага, Гражданского Достоинства и никогда не пропускаю занятий в Воскресной школе, я получил разрешение войти. Рреаш повел меня по всем инстанциям, и всюду мне задавали вопросы, и всюду я на них отвечал. Каждое слово, каждый жест были стилизованы будто в классической китайской пьесе, все держалось на зубрежке, иначе мне бы никогда не одолеть этой церемонии. Большую часть вопросов я вообще не понимал, равно как и половину собственных ответов.

Просто я зазубрил на память реплики и ответы на них. Дело отнюдь не облегчалось полутьмой, которую так любят марсиане и в которой я тыркался как слепой крот.

Мне как-то довелось играть с Хоуком Мантеллом — совсем незадолго до его смерти, но уже после того, как он окончательно оглох. Вот это был артист! Он даже не мог пользоваться слуховым аппаратом — слуховой нерв полностью атрофировался. Большую часть реплик он читал по губам, но это не всегда возможно.

Режиссером постановки был он сам, и все действие у него было рассчитано по долям секунд. Я видел, как он, произнеся свою реплику, уходил в глубь сцены, а затем внезапно поворачивался и как будто выстреливал в партнера другой репликой ответом на ту, которой он не слышал, но время произнесения которой он великолепно высчитал.

Тут была сходная ситуация. Я тоже отлично знал роль и играл соответственно. Если бы вся сцена провалилась, то виноват в этом был бы никак не я.

А вот что меня отнюдь не воодушевляло, так это постоянно направленные на меня полдюжины боевых жезлов. Я все время должен был уверять себя, что они все же не сожгут меня из-за одной единственной оговорки. В конце-то концов я же просто-напросто тупое человеческое существо, и учитывая это, они обязаны выставить мне проходной балл хотя бы за старание. Правда, сомнения в верности этих рассуждений у меня сохранились до самого конца.

Мне казалось, что прошло уже много дней (что было вовсе не так — вся церемония заняла точно одну девятую суточного оборота Марса, но время тянулось бесконечно), когда мы приступили к пиршеству. Не знаю, что я ел, да, может, это и к лучшему.

Важно лишь одно — я не отравился.

После того как старейшины произнесли свои речи, я тоже сказал слово, благодаря за честь, которую мне оказали, а затем мне дали новое имя и мой личный жезл. Теперь я стал марсианином.

Как пользоваться жезлом, я не знал, а мое новое имя походило на звук, издаваемый испорченным водопроводным краном, но с этого мгновения оно было моим юридическим именем на Марсе, и опять же юридически я стал кровным братом самого аристократического семейства этой планеты. И все это произошло спустя лишь пятьдесят два часа после того, как некий жук-землеед, оставшийся без гроша в кармане, истратил последний полуимпериал на угощение незнакомца в баре отеля «Каса-Маньяна»!

Полагаю, что это отнюдь не лишнее доказательство опасности, которой подвергаешься, приваживая к столику посторонних.

Я ушел сразу же, как только стало возможно. Дак сочинил мне небольшую речь, в которой объяснялась необходимость срочного ухода, и они отпустили меня.

Я нервничал, как человек, попавший в женскую уборную на митинге Ассоциации Американских Женщин, ибо не имел ни малейшего представления о ритуалах, определяющих мое дальнейшее поведение. Я хочу сказать, что любой, самый обыкновенный мой поступок был как бы окружен плотным частоколом весьма опасных для меня обычаев, о коих я не имел ни малейшего представления. Поэтому я прочирикал свои извинения и отбыл. Рреаш и еще один старейшина сопровождали меня. По пути мне посчастливилось поиграть еще с одной парой детишек — впрочем, может быть, это были те же самые. Когда мы подошли к воротам, старейшины пожелали мне на своем квакающем английском счастливого пути и отпустили меня с миром.

Ворота за моей спиной закрылись, и тогда наконец я смог перевести дух.

«Роллс» стоял на том же самом месте, где я его оставил несколько часов назад. Я подбежал к нему, дверца открылась, и я удивился, увидев там одну Пенни. Не могу сказать, однако, что это меня так уж разочаровало. Я крикнул:

— Эй, Кудрявенькая! Я со щитом!

— Я знала, что так и будет.

Я отдал ей шутливый салют моим жезлом и сказал:

— Зовите меня теперь Кккахджджджеррр! — И при этом произнес второй слог этого слова так, что заплевал бы первые ряды публики, если бы таковая тут, разумеется, была.