— Прелесть! — искренним голосом воскликнула Нета.

— А вы не знаете его фамилии?

— Вот странный вопрос!

— Пожарский — по сцене. Настоящая фамилия — Фролов.

— А я не знала.

— Буйский мещанин. В Костромской губернии есть город Буй.

— Что ж из этого? — краснея и досадуя, спросила Нета.

В замешательстве она так сильно, по привычке, щипнула свою щеку, что на ней осталось явственное пятнышко,

— Так, к слову пришлось, — равнодушно усмехаясь, сказал Логин.

Нета замолчала. Логин отошел.

«Я сегодня веду странные разговоры», — подумал он.

Пожарский был первый актер нашего театра. Он нес на своих плечах весь репертуар, играл Хлестакова в «Ревизоре», а иногда и городничего, и Гамлета, и все, что придется, кувыркался в водевилях, умирал в трагедиях, пел куплеты, читал стихи и сцены ид еврейского, армянского, народного и всякого иного быта в дивертисментах. Вне сцены он был разбитной малый, мог выпить водки сколько угодно, мало хмелел при этом и бывал душою общества в компании пьяных купчиков, которых мастерски обыгрывал в стуколку. Состязаться с ним в этом искусстве мог один только Молин.

Публика любила Пожарского, — театр в его бенефисы бывал полон, и ему подносили ценные подарки: иногда серебряный портсигар, иногда роскошный халат с кистями и с ермолкою. Но денег у него не водилось, — все добытое от искусства или от карт немедленно пропивалось. На его счастье, всегда находилась сердобольная вдовушка, которая заботилась об его удобствах. Теперь Нета уязвила его сердце не на шутку — он пил меньше обыкновенного и уже месяца два порвал с своею последнею подругою.

Кончилась вторая кадриль. Воздух сделался мглистым. Неприятно пахло духами, потом и ароматною смолкою. Середина залы опустела. Туманными казались неяркие цвета платьев на барышнях. Кавалеры успели проглотить по несколько рюмок водки, но многие из них в антрактах между танцами все еще держались подальше от дам, только глаза их приобретали алчное выражение. Несколько безусых юношей робко вертелись около барышень; они старались быть развязнее и беспрестанно густо краснели. Глаза их блестели, улыбки были пошлые.

Пожарский страстно шептал Нете:

— Видеть вас хоть изредка, хоть издали, чтобы потом унести в памяти ваш милый образ, как святыню, и молиться ему, — и это одно было бы для меня блаженством, для которого стоит жить. Вы одна отнеслись ко мне как к человеку, а не гаеру.

Нета делала актеру нежные глазки. Сказала:

— Но вас здесь так почитают!

— Почитают! Да, пожалуй, даже любят, как шута, как забавника. Никому нет дела до того, что и в груди актера бьется человеческое сердце. Когда мы на сцене, мы заставляем плакать и смеяться, и нам рукоплещут. А в обществе — нас презирают.

— О, неправда!

— Доброе, доброе дитя! Вы еще не знаете людей, они злы и неблагодарны. Актер, по их мнению, всегда ломается, и его чувства не настоящие, и все его поступки — дурацкие выходки. Поскользнись актер на этом паркете — весь зал задрожит от хохота: комедиант коленце выкинул!

— Не все же на свете злые люди, Виталий Федорович.

— Да, да, это верно. Вот, например, господин Логин, — Гамлет, принц датский; он не засмеется, потому что не только актеров — он и весь мир презирает. А вот благородный отец, добродетельный Ермолин, — он слишком высоко парит, чтоб на какого-нибудь фигляра любоваться… Но прочь черные мысли! Пусть толпа командует: смейся, паяц! — передо мною вы, белая голубка в стае черных грачей!

Нета смотрела на актера с восхищением и жалостью; розовые тонкие губы улыбались растроганно; белокурые локоны трепетали над нащипанными украдкой щеками.

Логин сказал Андозерскому:

— Кажется, Неточка находит Пожарского пленительным.

— Ну, это дудки! — самоуверенно отвечал Андозерский.

— Однако взгляни, как они мило беседуют.

— А вот я его спугну.

Андозерский подошел к Пожарскому, бесцеремонно хлопнул его по плечу и сказал:

— Ну что тут лясы точить пойдем, брат, выпьем.

Пожарский быстро глянул на Нету и повел плечом. Его быстрая усмешка и торжествующий взгляд сказали ей:

«Вот видите, я прав!»

Нета вспыхнула и посмотрела на Андозерского гневно засверкавшими глазами. Пожарский встал, принял вид из «Ревизора» и сказал беззаботно, как Хлестаков:

— Пойдем, душа моя, выпьем.

Потом он галантно раскланялся с Нетою и пошел за Андозерским. Нета провожала их опечаленными глазами. Белый веер дрожал и судорожно двигался в ее маленьких руках.

— Пока справки, пока что, — толковал исправник Логину, — меньше года не пройдет.

— Неутешительно, — сказал Логин. — Кто из нас, людей служащих, наверное знает, где он будет через год.

— Что делать, атандеву немножко. Нельзя тяп-ляп да и клетка. Мье тар ке жаме, говорят французы.

— Что, брат, все о своем обществе толкуешь? — спросил хихикая подошедший Баглаев. — Власть предержащую в свою ересь прельщаешь?

— Да вот беседуем о дальнейшем течении этого дела, — ответил за Логина исправник.

— Брось, брат, всю эту канитель: ничего не выйдет. Пойдем-ка лучше хватим бодряги за здоровье отца-исправника.

— Хватить — хватим, только отчего ж ничего не выйдет?

— А вот, я тебе скажу, я тебе в один миг секрет открою. Ну, держи рюмку, — говорил Баглаев, когда они вошли в столовую и протолкались к столику с водкою. — Вот я тебе сначала рябиновой налью, — против холеры лучше не надо, — а потом скажи: кто я таков, а?

— Шут гороховый, — с досадою сказал Логин и выпил рюмку водки.

— Ну, это ты напрасно так при благородных свидетелях. Нет, пусть лучше исправник скажет, кто я.

— Ты, Юшка — городская голова, енондершиш; шеф де ля виль, как говорят французы.

— Нет, не так, а прево де маршан, — поправил казначей, ткнул Юшку кулаком в живот и захохотал с визгом и криком.

— Ну ты, — огрызнулся Юшка, — полегче толкайся, я человек сырой, долго ли до греха. Ну так вот, брат, я — здешняя голова, излюбленный, значит, человек, мозговка всего города, — мне ли не знать нашего общества! Мы, брат, люди солидные, старые воробьи, нас на мякине не проведешь, мы за твоей фанаберией не пойдем, у нас никогда этого не бывало. Вот если я, к примеру, объявлю, что завтра рожать буду, ко мне, брат, весь город соберется на спектакль, в лоск надрызгаемся, а наутро опять чисты как стеклышки, опять готовы «на подвиг доблестный, друзья». Так, что ли, казначей?

— Верно, Юшка, умная ты голова с мозгами!

— Вот то-то. Ну, братвы, наше дело небольшое: выпьем, да ешшо, — чтоб холера не приставала.

— Все это верно, Юрий Александрович, а ты скажи, зачем ты водки так много пьешь? — спросил Логин.

— Ну, сморозил! Где там много, сущую малость, да и то из одной только любви к искусству: уж очень, братцы, люблю, чтоб около посуды чисто было.

— Нельзя, знаете ли, не пить, — вмешался Оглоблин, суетливый и жирный молодой человек, краснощекий, в золотых очках, — такое время-руки опускаются, забыться хочется.

Между тем у другого угла столика Андозерский пил с Пожарским.

— Повторим, что ли, — угрюмо сказал Андозерский. Злобно смотрел на розовый галстук актера, повязанный небрежно, сидевший немного вбок на манишке небезукоризненной свежести.

— Повторим, душа моя, куда ни шло, — беспечно откликнулся Пожарский.

Потянулся за бутылкою и запел фальцетом:

— Что, брат, не собрался ли жениться? — спросил Андозерский.

Покосился на потертые локти актерского сюртука.

— Справедливое наблюдение изволили сделать, сеньор: публика мало поощряет сценические таланты, — для избежания карманной чахотки женитьба-преотличное средство.