— Какое?

— Сам Нана-Сахиб должен содействовать нам, без него мы ничего не сделаем.

— Он никогда не согласится.

— Ошибаешься, Рама, — холодно отвечал Нариндра, — я решился на все, чтобы устранить непоправимое несчастье.

— Даже изменить Нана-Сахибу? — спросил заклинатель.

— Ты забываешь, Рама, что я королевского происхождения; я также потомок древних королей, последний представитель династии маратхов, которая царствовала в Декане и никогда не подчинялась могольским владыкам Дели. Сама Англия признала право моего отца на титул раджи, но я не хотел быть пенсионером англичан и войти в стадо навабов без королевства, которое украшает собой зал вице-короля Калькутты. Я никогда не склонял головы перед Нана-Сахибом и не связывал себя клятвой с его судьбой. Но не бойся, я не изменю ему, я хочу только принудить этого малодушного человека действовать, хотя бы раз в жизни, как подобает царственному лицу… И я хотел просить тебя сегодня же вечером присутствовать при нашем разговоре, в тот именно час, когда Сердар совершает свой обычный объезд вокруг озера… Мне будет необходимо твое присутствие, Рама!

— Хорошо, я пойду с тобой.

— Я хочу попросить тебя дать мне одно обещание.

— Какое?

— Что бы ты ни видел и ни слышал — не вмешивайся.

— Это так важно?

— Я хочу спасти Сердара.

— Даю тебе слово.

— А что ты хотел мне сказать?

— Мне ничего не остается, как удалиться, Нариндра, у нас с тобой одинаковые мысли. Как и ты, я считал, что Сердар губит себя навсегда, не принося никакой пользы нашему делу, которое так неумело защищал Нана-Сахиб; но напрасно я ломал себе голову. Я не находил выхода.

— До вечера! Если я не проснусь сам, так как с самого своего ухода из Бомбея я ни минуты не отдыхал, то дай мне знать, едва только Сердар выйдет.

— Хорошо… Да хранит твой сон Индра, твой покровитель, и да пошлет он тебе во сне счастливое предзнаменование.

ТОТ ЧАС, КОГДА СЕРДАР ОТПРАВЛЯЛСЯ на обычный осмотр озера, — мера предосторожности, которой он никогда не пренебрегал, — он послал предупредить Барнета и Барбассона, чтобы они готовились сопровождать его. Еще накануне он пришел к убеждению, что на шлюпке недостаточно иметь двух человек, из которых одному приходится следить за машиной, а другому управлять рулем, а потому в случае какой-либо тревоги ему с одним спутником трудно располагать свободой действий.

Он был печальнее и мрачнее обыкновенного. Увлеченный великодушным порывом, он дал утром клятву, что не покинет Нана-Сахиба, пока не водворит его в безопасном месте. Он не сожалел об этом, потому что приписывал неосторожности своих родных новые меры, принятые вице-королем, чтобы завладеть изгнанником; он не мог только побороть горьких душевных мук, исполняя то, что считал своим долгом. Он не скрывал от себя, что погубил планы своего счастья, которые он составлял в течение стольких месяцев, видя в будущем свое восстановленное честное имя, свой собственный очаг, любовь близких, счастливую жизнь, наконец… свою сестру, которая спешила в Индию, чтобы обнять его. Она с большим огорчением узнает, что он вопреки ее призыву продолжает безрассудную борьбу, сделавшуюся преступной после амнистии правительства, которое поступило в этом случае очень умно, выказав себя великодушным. Каково же будет горе этой дорогой сестры, когда она увидит, что он остался глух к голосу сердца и рассудка? А между тем не исполнил он разве своего долга, приготовив это убежище в Нухурмуре, куда он привез принца после побега, и неужели он до конца своей жизни должен находиться в зависимости от капризов изгнанника? Эти мысли теснились в его голове и мучили его. Увы, еще накануне он был свободен… Свободен ехать, куда хочет, и Нана только одного просил у него: отыскать какой-нибудь отдаленный остров и свезти его туда на «Диане», но позже… Увлеченный своей рыцарской натурой, он связал себя клятвой, которая не позволяла ему даже встретить свою сестру, потому что для этого он должен был выказать покорность… Обезоружить себя… А он не мог этого сделать.

Но ведь в таком подчинении нет ничего бесчестного… Когда борьба кончена, когда нет армии, нет регулярных войск, закон победителя есть закон страны… А когда не сражаются, особенно за свою страну, это дает право обращаться с тобой, как с разбойником с большой дороги… Жизнь Нана-Сахиба в полной безопасности, его одного пощадят, а остальных повесят… Не безумие ли это, безумие, которого никто не поймет, упорствовать и не сложить оружия?

Странно, что Сердар пришел мало-помалу к тому же рассуждению, какое Нариндра изложил Раме, но у логики есть свои несокрушимые законы. Нана отказался сдаться, пусть так, это его дело, и пока борьба продолжалась на обычных условиях, честь требовала оставаться ему верным; но с того дня, как англичане объявили, что они не лишат жизни вождя восстания, а повесят всех, кто не сложит оружия, было низостью со стороны Нана держать при себе горстку верных ему людей, которые из-за этого должны были кончить свою жизнь на веревке, тогда как он, по словам Нариндры, рисковал только тем, что становился пенсионером Англии.

Сердар, конечно, не доходил до таких крайних заключений, чувство чести было у него слишком сильно, чтобы рассуждать таким образом, но в глубине души он понимал, сам не признаваясь себе в этом, что на месте Нана не поступил бы таким, по выражению Нариндры, эгоистичным образом. Долго прогуливался он по долине, предаваясь мучительным думам, но в конце концов, как и всегда, переборол себя и свои бесполезные сожаления.

— Жребий брошен, — сказал он, — слишком поздно; я поклялся и сдержу свою клятву.

И он послал сказать Барнету и Барбассону, чтобы они отправлялись к шлюпке.

Не успели они отъехать от берега, как Нариндра и Рама отправились к Нана-Сахибу.

— Что вам нужно? — спросил принц, приподнимаясь на диване, удивленный тем, что они вошли к нему без всякого доклада.

— Нам нужно поговорить с тобой, Нана, — отвечал Нариндра, — а так как все это должно остаться тайной между тобой, Рамой и мной, мы ждали отъезда Сердара, чтобы прийти к тебе.

— Что случилось? — спросил принц, заинтригованный торжественным тоном маратха.

— Я прямо приступлю к делу, Нана, — продолжал Нариндра. — Мы пришли просить тебя освободить Сердара от клятвы, которую он дал тебе сегодня утром под влиянием великодушия, ибо этим он подписал свой смертный приговор, а твоя, — он хотел сказать «особа», но поправился, — твоя свобода не стоит жизни такого человека.

— По какому праву явились вы сюда? — надменно спросил принц.

— По какому праву? — перебил его Нариндра. — Приступим же сейчас к решению нашего вопроса, нам некогда терять время. Вот оно, мое право.

И он навел револьвер на Нана-Сахиба.

— Ты хочешь убить меня?

— Нет, но убью, если ты будешь упорствовать. Я спасу тогда жизнь шести человек, а это чего-нибудь да стоит.

— Как смеешь ты обращаться так со мной, потомком Великих Моголов?

— Во мне также течет королевская кровь, Нана, и еще более древняя, чем твоя. Не будем спорить, я держу тебя в своей власти и пользуюсь этим.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я говорил уже, но могу объяснить еще раз, чтобы ты меня лучше понял. До амнистии, объявленной англичанами, известие о которой я принес сегодня утром, мы все могли одинаково биться за твою жизнь и, конечно, до самой смерти защищали бы тебя. Сегодня положение изменилось: англичане дали слово пощадить твою жизнь и назначить тебе пенсию, сообразную твоему сану, тогда как нам, если мы не воспользуемся амнистией, обещают три сажени веревки, т. е. позорную смерть воров. Ты заметил, вероятно, что ни я, ни Рама не присоединились к клятве, данной тебе европейцами?

— Да, заметил.