Париж

Милая Анна Григорьевна. Послал сегодня Илюше художественные журналы. Прошу подтвердить их получение.

Интересны ли они? Пусть Илюша напишет, если не лень, я тогда еще пошлю.

<...> Мне кажется, что очень годится для перевода Francis Carco[24], по-моему, хороший писатель. Я Вам пошлю несколько его романов.

Итальянской визы все нет. Я думаю, что еще несколько дней, и моя поездка потеряет смысл — Горького уже не будет в Сорренто. Повидаться с ним хочется, но я не очень буду убиваться, если поездка не состоится. Как-никак — она разобьет мою работу, а я бы хотел избегнуть этого.

Выйдет ли что-нибудь с романом Бенуа?

У меня ничего нового — работаю педантично, как немецкий профессор. Наверное, выйдет дрянь. Здесь теперь избирательная кампания bat son plein[25]. Надо по совести сказать, что демократия представляет собою часто зрелище шумное, суетливое и омерзительное. Для нас, конечно, «наблюдателей», — очень интересно.

Надеюсь, что дня через два-три получу от Вас благую какую-нибудь весть, тогда настрочу послание пообширнее, а пока желаю здравствовать в мире и веселии с присужденным мужем и единоутробным скульптором.

Жму руку.

Ваш И. Бабель

P. 19/IV-28

П. 27/IV-28

27 апреля 1928 г.,

Париж

Я никогда не спрашивал у докторов, но думаю, что у меня плохой обмен веществ. Миша это унаследовал. Если он унаследует еще твою нервную систему, то это, как говорят французы, будет «complet». Я никогда не хотел «продолжать себя» в потомстве, я с ужасом думал о том, что могу передать моему сыну то, с чем мне так жестоко приходится бороться. Надо думать, что худшие мои предположения оправдались. Но унывать нечего, надо защищаться. Мне кажется, что пройдет несколько месяцев, я поработаю, залечу многие глупости, сделанные мною, и смогу быть истинно полезен тебе и Мишке. Если бы я теперь приехал в Россию, это было бы еще ужаснее моего отъезда и никому никакой пользы не принесло бы. Напасти, сыплющиеся на тебя, превосходят силы человека. Я теперь безоружен, и помощь моя ничтожна. Я был бы счастлив, если бы смог хотя бы не мешать тебе жить хорошо. Поверь, Тамара, и мне трудно живется, но это вздор, который можно преодолеть. Я еще не утратил веры в то, что мы выправимся, если найдем в себе хотя бы немного спокойствия, терпения и внутренней гордости. Впрочем, это, кажется, начинаются советы... Тебе с ними нечего делать... Я знаю, что дети часто хворают, но болезни Миши и теперь Татьяны неисчислимы, непрерывны, смертельны. Как ты думаешь, Тамара, может, тут дело не только в том, что они подвержены заразе, может, это квартира зараженная или они гуляют мало, не закаляются?.. Право, тут не знаешь, что думать.

Денежные мои дела очень плохи и, боюсь, до конца года не поправятся. В апреле было несколько сот рублей, которые можно было внести Центросоюзу в счет долга, но я подумал, что тебе деньги нужнее, чем Центросоюзу. Получила ли ты триста рублей и потом сто пятьдесят? Я просил Анну Григорьевну отправить тебе эти деньги немедленно. Может быть, удастся внести в начале мая рублей 250 Центросоюзу, а может, и не удастся. Денег у меня как будто в Москве никаких теперь нет. Я снова написал в Центросоюз, может быть, внемлют. История с мебелью чудовищна. Как это ты додумалась давать за меня гарантию, чего стоит в смысле денежного обязательства твоя гарантия, на какой черт она им сдалась и что они могут за эту несчастную мебель выручить?.. Я думаю, что до продажи мебели не дойдет, это нелепо, и они разрешат мне рассрочку.

Я ломаю себе голову над тем, как бы добыть еще денег, хотел бы начать халтурить, но не могу, как ни бьюсь, не могу.

Ты пишешь мне редко, неизвестность страшна. Я много раз брался за перо, чтобы писать тебе, но потом откладывал, — боюсь, что тебе неприятно получать от меня письма. Надо бы забыть обо всем этом, надо спасать детей... Мне стыдно это говорить, мне, который ничего для этого не делает, но я ничего не могу сделать. До свиданья. Нет такого дня и такого часу, когда бы я не думал о вас и по-своему, по-дурацкому, не молился бы за вас, но вот бога нет, которому можно бы помолиться.

И. Б.

28 апреля 1928 г.,

Париж

Ура, получил двести долларов! Ура! Можно себе представить, какие чудеса настойчивости Вы проявили, милая Анна Григорьевна. Спасибо, не просто спасибо для вежливости, а от глубины организма!..

Письма мои и телеграммы, увы! Вас, вероятно, замучили. Если Модпик в припадке безумия выдаст 500 рублей, то — как я Вас уже просил в прошлом письме — пошлите почтовым переводом в Центросоюз 250 рублей, а остальные зажмите в кулак и держите крепко! Ну их к бесу, с их отсылками, всю душу вымотали, лучше я здесь буду выискивать жертву...

Завтра второй тур французских выборов. Вот дела делаются! Дожить бы, увидеться с Львом Ильичом и рассказать ему, что я знаю о французской демократии, а знаю я уже порядочно. Тартарены из Тараскона переживают полосу расцвета — впрочем, как и во всяком строе есть «холодное и горячее»...

«Поставщик» мой сообщил мне, что он отправит Вам романы Карко только в понедельник, за что я измерзавил его, но, находясь на чужой и нейтральной территории, не мог принять более действительные меры воздействия...

После двухмесячного перерыва выглянуло солнце, чего и Вам желаю. Шовинистические французы говорят, что такое живительное солнце бывает только во Франции и из всей Франции только в Париже. Ладно...

Таперича до свиданья, и кланяюсь Вам от бела лица до сырой земли, и Вы обо мне еще услышите!!!

Ваш И. Б.

P. 28/IV-28

5 мая 1928 г.,

Париж

Тамара. Твое последнее письмо обрадовало меня. Не бог весть какие радостные вещи в нем содержатся, но все же хоть на этот раз нет ужасных этих неожиданных несчастий. Очень жалею Таню. Мне кажется, что осложнения на суставы — скоропреходящи, об этом много приходится слышать, и у всех улаживается. «У людей все как у людей», а тут из кулька в рогожу, из осложнения в осложнение. Ну, да выздоровеет она, — одной болячкой на счетах будет меньше, скарлатина, кажется, не возвращается. Скажи на милость, почему это у мальчика все время течь из уха? Разве это имеет какое-нибудь отношение к болезни обмена веществ? Думаю, что никакого отношения, так откуда это? Надо бы мне повидаться с ним... Ну, да passons[26].

Денежные твои дела повергают меня в отчаяние, и есть, от чего придти в отчаяние. Боюсь, что в мае я никаких денег не раздобуду. Вообще же и ближайшие три-четыре месяца будут месяцами лишений, зная это — как тут быть? Я работаю недавно, в форму вхожу трудно, с маху стоящую книгу не напишешь, по крайней мере я-то не напишу... Что же ты будешь делать и где достанешь нехватающие деньги? Теперь-то ты ничего заработать не можешь, а есть ли по крайней мере шансы какие-нибудь? Бедная ты, работа прервалась, я знаю, как трудно наладиться вновь... Может, мне стоит написать что-нибудь Ингулову (нынешнему редактору «Нового мира»), — он, может, по старой дружбе окажет какую-нибудь протекцию?..

Я просил Анну Григорьевну из первых денег, из каких угодно денег внести хоть небольшую сумму Центросоюзу, чтобы заткнуть глотку и отвести от тебя и меня эту унизительную угрозу. Очень хорошо, что дело отложили до 2 августа, — до этого времени часть долга заплатим.

Буду теперь раскидывать мозгами, как бы в эти три-четыре скудных месяца заработать сверх комплекта.

Ну что же, Тамара, дай тебе бог и все ангелы его спокойствия. Не сердись на меня, если я пишу дурно. Это значит, что я думаю лучше и сердечнее, чем пишу.