— Я люблю его, этот старый замок, — спокойно сказала Ортруда, — я ни за что не решусь согласиться на какие-нибудь переделки в нем. Я в нем родилась. Он слишком мой для того, чтобы я могла с ним расстаться.

— Одна эта зловещая спальня белого короля чего стоит! — продолжал Танкред. — При всем моем скептицизме я не могу одолеть в себе жуткого чувства, когда иду один мимо этого сумрачного покоя, каменный пол которого кажется еще и теперь сохраняющим старые пятна, — может быть, следы крови несчастного юного короля, предательски убитого в этом коварном замке. Не понимаю, милая Ортруда, за что ты любишь этот мрачный дом.

— Знаешь, Танкред, — сказала, улыбаясь, Ортруда, — говорят, что белый король опять начал ходить. Говорят, что это не к добру.

— Вот, — живо сказал Танкред, — чтобы суеверные люди не говорили вперед таких глупостей, надо оставить совсем и поскорее этот неприветливый замок.

— Но белый король все-таки будет ходить по его коридорам, — сказала Ортруда.

Не понять было по ее лицу, шутит ли она или боится. Танкред сказал с раздражением:

— Пусть он ходит один в пустом замке, если это ему нравится. На его месте я бы сюда и заглянуть не захотел после этой неприятной истории.

— Хотелось бы мне его увидеть хоть один раз, — тихо сказала Ортруда.

Еще тише, призрачно-хрупким голосом из-за темной чащи зеленеющих у террасы миртов, сказал ей кто-то грустный и незримый:

— Ты увидишь его скоро. Он придет…

И еще что-то, но уже невнятны стали слова. Ортруда вздрогнула, оглянулась тревожно, — но никого не было на вечереющей багряно-белой террасе, только она и Танкред. Только легкий ветер с моря шелестел в кустах, точно поспешно убегал кто-то, прячась боязливо, да из сумрачной тишины открытых зал слышен был мерный ход старых часов.

Ортруда посмотрела на Танкреда. Он ничего не слышал. Заметил только ее невольное движение и сказал озабоченно:

— Ты дрожишь, Ортруда. Тебе холодно. Уйдем отсюда. День был нынче слишком зноен, и здесь, над морем, слишком резок переход к ночной прохладе.

Ортруда встала.

— Нет, здесь тепло, — сказала она, — но я устала. Мы уйдем, и пусть придет сюда тот, кто любит сидеть долго на месте, покинутом людьми, и мечтать о жизни прекрасной, мудрой, какой мы еще не знаем.

Танкред посмотрел на нее с удивлением и сказал тихо:

— О, моя милая мечтательница!

Они пошли через галерею, где висели портреты членов королевского дома, — длинный ряд старых и молодых лиц, написанных то знаменитыми, то безызвестными художниками. Перед портретом Арнульфа Второго, белого короля, Ортруда остановилась. Сказала:

— Посмотри, Танкред, как изменилось в последние дни лицо Арнульфа. Его румяные щеки поблекли, и лицо его стало печально-серым, точно дым из вулкана осел на нем. И глаза его смотрят не так, как прежде, уже не по-детски весело и смело, — смотри, Танкред, какие они стали мрачные, какие в них угрозы!

— Это от времени выцветает живопись, — сказал спокойно Танкред. — Если бы душа бедного мальчугана переселилась в этот портрет, то мы наблюдали бы другие явления: его глаза, конечно, блестели бы от радости и гордости, глядя на тебя, проходящую перед ним, милая Ортруда!

Не отводя опечаленных глаз от портрета, задумчиво сказала Ортруда:

— Его душа… не знаю… Но его предсмертный стон пережил века. Его глаза, могильною закрытые мглою, но все еще жадные смотреть на земное наше солнце, — его глаза угрожают нам, когда немилостивая судьба готовит нашему роду печали и беды. Вот, древний род наш истощается. Может быть, я в нем последняя. Может быть, смерть уже стережет меня. Недаром с самого дня моего коронования стал дымиться этот вулкан. Силы, которые мирно дремали в земле, восстанут скоро, и сердце мое верит зловещим приметам.

Танкред хотел остановить ее нежными словами утешения. Но Ортруда говорила, не останавливаясь, — быстрым, звонко-журчащим ручьем струилась ее речь, и как нежная мелодия была свирельная речь ее вещей печали. И она приникла к Танкреду, влюбленными смотрела на него глазами, вливая страстную и светлую свою душу в обманчиво ясное, лазурное мерцание его глаз, и говорила:

— Но с тобою, Танкред, ничто меня не страшит!

А он, вечно влюбленный в какую-то всегда новую, неведомую женщину, прижимал Ортруду к своей широкой груди, к сердцу, жаждущему измен, и казался растроганным ею, влюбленным в нее. И говорил:

— Верь мне, верь, верная моя Ортруда, жена моя и царица. Рука моя сильна, сердце мое не ведает боязни. Рыцарский меч мой остер и тяжел, и рукоять его крестообразна. От вражьей силы, здешней и нездешней, тебя защитит твой, Ортруда, верный рыцарь, твой Танкред. Столь же верный, но более счастливый, чем славный Ламанчский рыцарь, прославит он тебя, для света гордая Ортруда, для меня милая Дульцинея, прекраснейшая из дам.

Он обнимал ее охваченный тонким черным шелком стан, и целовал ее легкие руки, и, к ногам ее склоняясь, целовал ее белый атласный башмачок, — а в мечте его стояла перед ним, с круглым улыбающимся лицом, с туго налитою под серым полотном сорочки грудью, простонародно-красивая, босая девушка, простодушная, доверчивая Альдонса.

Ночь настала. Была она душная, знойная, черная. Дышала близостью бури. Звезды казались слишком крупными и горели жутко на черных безднах высоких, слишком высоких небес. В ясном сиянии луны была напряженная печаль. И луна проливала печаль свою на землю, и резкими тенями дрожала бессильная, недвижная земля. И луна проливала печаль свою на море, и, повинуясь холодному очарованию печали, вздымалася морская зыбь миллионами шумно ропщущих волн. Все чаще и чаще набегали на луну тучи и убегали, и опять струился лунный свет, зелен и настойчиво-печален.

Ортруда стояла у окна вместе в Афрою и смотрела на море. Круглый небольшой зал, где они находились, составлял основание Северной башни. В переднем, выходящем к морю, полукружии его массивной стены были пять высоких и узких окон, — среднее из них самое высокое, боковые меньше и меньше. Они доходили до самого пола, который был сложен из громадных плит. За ними, снаружи, висел над морем узкий полукруглый балкон, обнесенный невысокою каменною балюстрадою. Против среднего окна, в заднем полукружии стены, видна была широкая ниша, завешенная темным сукном; коридор за нею вел в опочивальню королевы. По бокам этой ниши две железные двери; за одною из них — узкая круговая лестница в башенной стене приводила несколькими оборотами на верхнюю площадку башни; за другою — такая же лестница вниз.

Разговаривали и прислушивались к морским голосам. Далекий, глухой из-за закрытых окон шум волн возрастал, словно тосковало о чем-то и томилось беспокойное ночное море. Тихо и печально говорила Ортруда, склонив голову на руку, лежащую на тяжелом, темном переплете оконной рамы:

— Моему Танкреду не нравится мой замок. А я его так люблю! Танкред мечтает о славе, о блестящей жизни, о войне. Обо всем, что мне совсем не нужно, что чуждо и враждебно мне. Или мне не следовало царствовать?

— Ты — лучшая из королев всего мира, милая Ортруда, — сказала Афра.

Видно было по ее лицу, что слова Ортруды как-то странно волнуют ее. Казалось, что она с трудом противится желанию сказать что-то Ортруде. Томительная игра противочувствий сказывалась в напряженном выражении ее черных, как ночь грозовая, глаз, в дрожании ее страстно-алых губ. Ортруда, не оборачивая к ней своего печального лица, продолжала говорить тихо, точно сама с собою:

— Танкреду скучно стало в моей милой Пальме. А я все больше приникаю душою к этому старому дому. Если бы ты знала, Афра, как грустно почувствовать, что души любимых не сливаются в одном желании! Если бы он не был со мною всегда так неизменно-нежен, я подумала бы, что он меня разлюбил.

Афра молчала и смотрела на Ортруду с выражением восторга и страдания, и глаза ее были ревнивы, и гневные слова, которых она не скажет, жгли ее губы.