Бабник он, что ли? Падок ли на экзотику? Или любой на его месте бы не устоял? Или пережитой болевой шок сейчас толкнул моего любимого на грудь жизни-женщины? Я не знаю. Мне это уже не важно. Потому, что мы с ним обнимаемся и занимаемся любовью, молча, как животные.

Наташа

Три недели спустя

Вера Ивановна напомнила о себе по стационарному телефону натужным шепотом: Марина все еще не звонила.

Я кладу трубку и думаю. Моя подруга оставила здесь мать-гипертоничку с доходами лифтерши и сестру-восьмиклассницу с редкой «заботой» от алкогольного папаши в виде копеечных алиментов. А ведь Маринка в своей престижной фирме должна была неплохо зарабатывать! Фактически последний год она была и кормилицей, и главой семьи. Характер у нее есть. Что должно было произойти, чтобы она так резко себе изменила?

Замечаю, что уже какое-то время думаю о фотографии туземной красавицы, открываю ее. Потом нахожу в фотоальбоме несколько наших общих с Мариной школьных фотографий и располагаю их рядом с экраном телефона. Отступаю на шаг для полноты обзора. Как-то эти фото должны быть связаны. Почему подруга прислала мне эту картинку? И почему только мне? Что это — знак особого доверия? Намек на какое-то обстоятельство? Шутка? Во всем должен быть смысл, как и в статьях Налогового кодекса, надо только кропотливо искать между строк…

Что по времени означает ее записка под фотографией «не показывай до моего приезда»? До даты возвращения, которая была указана в ее заранее купленном обратном авиабилете из Манилы?

Или в записке она имела в виду тот отдаленный день, когда она вернется на Родину, заработав чемодан долларов? Ставлю вопрос по-другому: отсылая эту фотографию, знала ли моя подруга уже, что останется, или с Мариной действительно что-то случилось? Я прикидываю и так, и эдак. Странная женщина на фото тревожит меня. Я не могу больше без внутренней дрожи, без предчувствия чего-то непоправимого смотреть на это прекрасное разукрашенное лицо.

​

Утром, забежав к Вере Ивановне и сделав несколько звонков, я отправляюсь в полицейское управление нашего района. Кем-то в нем работает (или правильнее — служит?) еще один наш одноклассник, — моя детская неразделенная любовь, Володя Маркелов. Судя по отдельному кабинету (так меня информировали), он делает стремительную карьеру в структуре МВД.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Разыскиваю нужную дверь, имеющую только номер, и робко стучусь, излишне робко! Слышу какой-то возглас из-за двери, вдыхаю полной грудью и вхожу.

Как же профессия меняет человека! Несмотря на штатский костюм, передо мной сидит типичнейший до гротеска работник внутренних органов. Буквально стандартно-правильное лицо с плаката про полицию.

Рыжеватый блондин, аккуратная стрижка, мощные челюсти, широкие: брови, шея и плечи, суровое выражение лица. Нестандартные разве что веснушки, которые я очень хорошо помню. За столом мой одноклассник Вова — и вроде бы и не он. Полицейский чин восседает в кресле с черной высокой спинкой, перед ним на столе экран монитораа и скоросшиватель с несколькими бумажками, который хозяин кабинета закрыл при моем приближении. По правую его руку на тумбочке выстроилась шеренга разномастных стационарных телефонных аппаратов.

Бывший одноклассник словно бы ничуть и не удивлен моему неожиданному приходу. Командный голос хорош, загустел и окреп в сравнении со школьными временами. Я выдаю в ответ свое «Здрасьте» и сажусь, чувствуя облегчение от того, что больше не испытываю предательского трепета в его присутствии. А потом рассказываю и выкладываю факты, — фото и Маринины письма.

— Почему у матери Воробьевой не берут заявление? — задаю я первый вопрос. — Человек же пропал!

— А что указывает на то, что пропал? — парирует блюститель порядка. — Я, например, своей матери звоню раз в квартал (наверное), не чаще, а бабуле письмо еще в позапрошлом году начал, жаль, они мессенджерами не пользуются.

Я улавливаю тихонький веселый писк, какой издает, наверное, пришедшее на сотовый телефон сообщение. Вова косится на лежащий под рукой солидный смартфон и, заранее отмахнувшись от моих возражений, продолжает:

— Ну, хорошо, предположим, дела обстоят именно так, как видится вам с Верой Ивановной. Сколько дней от Марины нет вестей, — три дня-то хоть уже прошло?

— Это имеет значение?!

— Огромное! Если бы ты имела представление о работе полиции, не спрашивала бы. Понимаешь, — снисходит он до объяснений, — к нам заявления о так называемом исчезновении граждан поступают пачками. Типичный пример: встревоженная родня требует найти субъекта, вышедшего в ближайшую булочную за буханкой хлеба к обеду и якобы пропавшего без вести.

Безутешная супруга рвет на себе волосы, уверяя, что ее драгоценного мужа, несомненно, похитили какие-то злые зеленые или черные человечки — среди бела дня в центре города! — чтобы продать за бугром на органы. Сразу хочу сказать, что лично я не встречал подобного ни за время службы, ни в старых материалах…

«Так слава Богу», — мысленно комментирую я. А полицейский чин продолжает просвещать:

— Мы начинаем искать пропавшего, сбиваемся с ног и находим этого человека! Живого, разумеется, и здорового. Казалось, все должны быть счастливы. Но тут выясняется, что это он сам, совершенно сознательно и добровольно скрылся от родственников! Загулял, к примеру.

Живет неделю в свое удовольствие у бойкой девицы, иногда буквально в доме напротив. А сотрудники полиции даже не имеют права раскрыть его местонахождение безутешной супруге! Дурацкое положение, согласись. И возня, только отвлекающая от по-настоящему важных дел.

Вова поднимается с кресла и расхаживает по кабинету, отбивая окончания предложений резкими движеньями руки, будто дирижер — такт:

— Заявитель получает на руки отказ в возбуждении уголовного дела номер такой-то, отказные уведомления печатаются тиражами, как хорошие книжки. Я тебе по секрету сообщу — в нашей стране миллионы людей, местонахождение которых официально не установлено, — да-да, именно сейчас, в мирное время!

Если в ситуации с якобы пропавшим нет явных признаков криминала, если гражданин не имел при себе особо крупной суммы денег, не был связан с незаконным оборотом наркотиков, оружия или другим теневым бизнесом, то близким стоит просто набраться терпения и подождать. Ну, если уж и через три-пять дней человек не сообщит о себе — объявим в розыск!

Я киваю и раскрываю рот, собираясь вставить хоть слово, но мне это не удается. Владимир продолжает:

— Но и в этом случае, если нет оснований предполагать убийство и заводить производство по уголовной статье, ты даже не представляешь, сколько еще телодвижений совершит отдел полиции, прежде чем наступит возможность появления хоть каких-то результатов! Искать человека вообще очень сложно. И особенно — если он этого не хочет!

Сообщения на телефон Вовы сыпятся одно за другим, кто-то настойчиво желает с ним пообщаться и, похоже, не по служебному вопросу. Гаджет даже потихоньку двигается сам по себе, приближаясь к телу хозяина, как верный пес к ноге. Но полицейский только кратко поглядывает на экран, не пытаясь ответить.

— Уже прошло три недели, — успеваю я вклиниться в поток его жалоб.

— Да? Ну, хорошо, — не моргнув глазом, нашелся он, снова усаживаясь за стол, — предположим, мы завели дело по розыскной статье. Заметь, — не по уголовке, так как нет оснований, и что дальше? Она — там, а мы — здесь. Как нам ее искать? Ты, что ли, мне командировку на Филиппины выбьешь? Если человек пропал в другой стране, это полномочия их полиции. Понимаешь, неперспективное это дело, и точка! Явный висяк.

Он резким движением засовывает свой телефон, добравшийся до края стола, в карман брюк и пускается в объяснения:

— Каждое отделение полиции вправе работать лишь по своей территории. Ты, конечно, слышала, — это было в центральной прессе. Не так давно нашли тело офицера ФСБ, убитого при исполнении, вроде бы территориально в нашем районе, но вблизи границ области, буквально в нескольких метрах. Так наши спецы на местности определили, что тело было специально передвинуто, изначально лежало на территории области. Ну, мы его комиссионно и возвратили на прежнее место! — Владимир радостно хохочет.