«Заставили! — хмыкаю я про себя, прислушиваясь, не мои ли дети с мужем выходят из подъехавшего лифта. — Кто заставил?! Брежневские порядки и шпионские штучки закончились в незапамятные времена. Огромный мир открыт желающим узнать его. Я, например, за подругу нисколько не переживаю, даже рада.

Маринка совершеннолетняя, неглупая, не наивная и прочие „не“. Сумела зацепиться на хорошем месте — молодец, удачи ей! С другой стороны, мне интересно, да, очень даже интересно, кем может работать она ТАМ с ее российским дипломом педагога начальных классов?»

Беру у Веры Ивановны листы. Почерк, вроде бы, подруги. По словам ее мамы, письма без конвертов привез к самолету неизвестный, вместе с кое-какими непритязательными сувенирами, в том числе и для меня. Читаю два отдельных письма — матери и младшей сестре. Короткие, ничего конкретного, без обратного адреса, вместо подписи — «позвоню позже». И было еще одно письмо — на имя генерального директора компании — заявление об увольнении, оно направилось по назначению.

— И что, она еще не звонила? — соображаю я, возвращая листы.

— Нет! Мы каждый вечер коротко созванивались, и ни о какой новой работе речь никогда не заходила. И вот уже полных трое суток ее телефон недоступен. Все это так неожиданно… Может, она раньше с тобой говорила об этом? — с надеждой вглядывается в меня мама подруги.

Я огорченно качаю головой. Да мы в последнее время не так уж часто общаемся, и до особых откровений дело так и не дошло. Открываю WhatsApp и проверяю на всякий случай, когда она была в сети — давно.

Вер-Ванна машинально вращает по столу тарелку с бутербродами.

— Чувствую, с ней что-то случилось! Наташенька, ты же такая умница, такая самостоятельная, как ты думаешь, что происходит? Что можно сделать? Как ей помочь?!

Она старается держаться, сильная женщина, только голос чуть дрожит. Но зачем мне льстить-то? Я же не чиновник какой-нибудь или депутат, всего лишь бухгалтер по налогам старого завода, поэтому и выдаю обыкновенный совет:

— Наверное, вам стоит поговорить с Марининым директором. Они же летали группой, — значит, он должен быть в курсе ее дел. Может, у них в Маниле обособленное подразделение фирмы есть?

— Он не принимает меня! — так неожиданно эмоционально вскрикивает Вер-Ванна, что я чуть не обвариваюсь свежей заваркой. — Звоню, хожу, записываюсь на прием, но для меня его нет! Вчера я прождала на выходе до полуночи, — наверное, он ушел через какую-то другую дверь! Мне больше не к кому пойти, я совершенно не знаю, что мне делать…

— Ну, сходите в полицию…

— Ходила! Они не взяли заявление!

Успокаиваю, как могу, все-таки зарыдавшую Веру Ивановну и размышляю про себя. Уже лет двадцать (насколько я помню) время от времени кто-то из дальних родственников или знакомых отваживается поехать работать за границу. И, судя по всему, ничуть не жалеет об этом, так как возвращаться не торопится. А близкие здесь говорят о нем (о ней) со значением и даже как бы с легкой завистью: «Это тот (та), что уехал(а) в Америку (Англию, Израиль и т. д.)».

После Марининого решения прошел совсем недолгий срок. Ей нужно время, чтобы осмотреться, обустроиться на новом месте. И с ее мобильником могла произойти какая-нибудь банальнейшая вещь — разрядился, к примеру, потерялся или в воду упал. Сколько раз телефон моего мужа Миши бывал недоступен, из-за чего я начинала лезть на стену, предполагая худшее. Обзванивала больницы с моргами… По подруге повода для беспокойства пока вроде бы нет.

Я так и заявляю ее маме, на этом наша беседа заканчивается, потому что из детского садика явились мои горластые набалованные сыновья в сопровождении голодного мужа. Я быстренько пою Вер-Ванну корвалолом и чаем, советую дождаться обещанного звонка и со всей вежливостью выпроваживаю.

В следующие две недели мне было ни до кого: дети заболели один за другим. Когда ненаглядные чада простужаются, остальная жизнь отодвигается страшно далеко за край маленького мирка, состоящего из бессонных ночей, ожидания детского врача или очереди в поликлинике. А также лекарств, процедур и горячего молока с хриплым «Не хочу-у!», перемежаемого кашлем.

Почти месяц назад, Филиппины

Марина

Я показываю работницам салона квитанцию от предыдущего посещения. Случайно не выбросила ее. И когда сегодня укладывала в кошелек шефовы доллары, она как бы сама попалась мне в руки. Но толком объяснить трем девушкам, что мне нужно сейчас, не могу и вся дрожу. Тогда появляется высокий элегантный филиппинец в белом костюме. Он неплохо говорит по-русски, и он понимает мое состояние сразу. Наверное, он здесь администратор или психолог, или у него другая профессия, которая обязывает все понимать. Он говорит:

— Ты в беде?

Я киваю, потому что нет для меня хуже врага, чем я сама. Он усаживает меня в большое кресло и задает еще один только вопрос:

— Что ты хотеть?

Хочу любить. Или хотя бы перестать мучиться от неразделенной любви, любым способом! Но этому не поможешь. И я шепчу то, о чем думала полдня:

— Чтобы меня не узнали.

Он кивает, раскладывает на столе передо мной фломастеры на тонких шлангах и предлагает немного поэкспериментировать, поиграть с краской. Соглашаюсь, вздрагивая от сдерживаемых рыданий.

— Успокойся, все будет хорошо, — утверждает мужчина, наливая и протягивая мне апельсиновый сок-фреш.

Выпиваю, зубы стучат о стакан. Краска с первого же прикосновения действует, как и в первый раз, чуть одурманивающе. Я соглашаюсь и на то, и на это, особо не вслушиваясь, наверное, сейчас меня можно уговорить на что угодно. Какая разница, если это всего на пару дней! Мои чувства, мои несбыточные желания вконец измучили и тело, и душу. Мне предлагают раздеться. Девушки начинают делать массаж, втирают бальзамы. Они так внимательны. Мужчина не ушел.

Я даже не сразу замечаю, что они заперли салон и уже вчетвером трудятся над моим полностью обнаженным телом, распятым на столе. Конечно, я немного чувствую себя жертвой, но терплю, ведь люди не любят жертв. Мастера трудятся надо мной до тех пор, пока я сама не перестаю узнавать себя в зеркале. А что — в этом что-то есть. По крайней мере сейчас я точно красотка, почти богиня. Улыбаюсь. Только здесь, на краю земли, могли придумать и изобразить ТАКОЕ.

Выхожу оттуда, закутанная до глаз в подаренную тончайшую ароматную индийскую шаль. И у меня даже получается неузнанной пройти мимо шефа и Савелия, и не упасть. Они стоят перед лестницей на мой этаж, ждут кого-то, возможно меня. Но я одна поднимаюсь в номер и долго стою под душем, чтобы немного прийти в себя.

На часах — двадцать три часа по местному времени. Я сейчас как бы совсем другая, но все еще не рядом с любимым. Набираю внутренний номер апартаментов шефа, — в такое позднее время наверняка ответит охранник, так и вышло. Сдавленным голосом, пытаясь говорить как можно равнодушнее, я спрашиваю о планах начальства на завтра и, как бы между прочим, о самочувствии раненого, как там его, Саши!

— Оклемается, — заверяет Савелий сонно. — Крепкий парень. Я недавно заходил к нему: глотает таблетки и смотрит телек.

Выхожу из номера, перебегаю полутемный коридор и чуть слышно стучусь к НЕМУ. Дрожу от любви и ужаса.

Он, возможно, решил, что стучится кто-то из персонала, его тихое «Come in» для меня подобно грому. Заставляю себя открыть дверь и войти. Он лежит в одежде на той самой кровати, где я представляла его неделю назад! Саша поворачивается ко мне и смотрит…

Вблизи НЕГО я совсем тушуюсь и немею, как всегда. Он вытаращивает глаза и тоже сразу не находит, что сказать. А может, от удара по голове ему говорить больно. Что-то он выдавливает из себя, какой-то короткий вопрос на английском. Но ведь богини не обязаны отвечать смертным! Тогда он медленно встает, подходит и прикасается ко мне. К щеке, подбородку, волосам. Может, всего лишь, чтобы убедиться, что я не глюк. Потом спускает ткань с моих плеч и рывком приникает ко мне.