Входная дверь тут же трясется от ударов. Александр что-то бормочет и переворачивается на живот, вот и хорошо. Спиртного у него не будет, сейчас я об этом позабочусь. За пару часов до отлета Сашу выставят из номера, я на ресепшене очень просила, настаивала и утверждала, что денег у него совсем нет, и дальше он не заплатит. Почувствует же разбуженный красавец на теле сверток, сообразит, что с ним делать.

Дверной замок вываливается в тот момент, когда я выливаю с двух рук в раковину остатки виски из последней пары бутылок. Видя священный ужас на физиономиях шпиков, я понимаю, что мне не придется придумывать объяснения, для чего я запиралась.

​

Сколько километров я сегодня прошла пешком, не имея возможности заплатить за сквозной проход? Но главное — иметь возможность проделать этот путь обратно.

К студии меня заботливо сопровождает та же парочка любителей сигарет и виски. Начинается мелкий дождик. Внутри мне опять приходится ждать за столиком в углу, но на этот раз, к сожалению, без пирожных. За компьютерами сидят две работницы, посетителей нет. Хорошо, что пережду осадки в помещении, — думаю, — у меня с экипировкой не очень — непромокаемую обувь не брала.

Кстати, еще до отлета я прочитала в интернете, что на Филиппинах в это время года ураганов и тайфунов не бывает. А циклон, — слово, которое то и дело произносят сейчас визажистки, поглядывая в окна, насколько я помню — это просто дождь, ну, может быть, сильный дождь, ливень. А ливни долгими не бывают.

Я то и дело смотрю на часы на стене, отсчитывая оставшееся время до самолета, и подскакиваю от каждого шороха.

Наконец в дверцах «стенного шкафа» показывается вчерашний филиппин, на этот раз в светлом шелковом костюме, и манит меня.

И я вхожу вслед за ним в длинный слабо освещенный переход, увешанный под потолком связками электрического кабеля и труб. Стены темные, грубо оштукатуренные, напоминающие антураж фильмов про подземелья и пыточные. Чувствую, как сердце устремляется к пяткам, и окончательно деревенеют натруженные ноги. Господи, помоги мне выйти отсюда! Ради детей моих, — шепчу.

Филиппинец нажимает на что-то на стене, и сбоку открывается комнатка, похожая на двухместное купе спального вагона с широко раздвинутыми дверями. В ней есть окно с видом на мою гостиницу, ярко желтеющую на фоне неба. А из мебели — столик и два кресла, обитых бежевым велюром, ну и встроенные шкафы, как и в салоне.

Садимся, азиат требует деньги, отдаю. Он тщательно пересчитывает, убирает в просторный карман и опять принимается меня разглядывать, буквально сантиметр за сантиметром! Я просто стервенею… Вчера показалось, что жвачка отвлекла его от изучения моей персоны. Тут же лезу в сумку, распечатываю одну за другой три штуки, запихиваю их в рот по очереди и начинаю чавкать, потом сажусь враскоряку, потом чешу бок…

Утонченный тип меняется в лице и вскакивает, явно оскорбленный в лучших чувствах. Цедит сквозь зубы «Она сейчас приходить» и уходит по коридору в противоположную от студии сторону, нервно взмахивая руками.

Я вытягиваю шею, глядя на дверь, которая за ним закрылась. Вскоре из нее появляются два новых крепких парня, как бы местные Шварценеггер с Ван Даммом, и идут в мою сторону. На полдороге останавливаются и приседают, закуривая. Из-за них показывается третья фигура, приближается… Это же дама с фотографии! Неужели ЭТО — Марина?!

Наверное, я ожидала увидеть ее прежней. Если это вообще она… Приглядевшись, я, пожалуй, узнаю стремительную танцующую походку и волосы, сейчас заплетенные в несколько косичек, но не больше. Даже фотография, которую я изучила вдоль и поперек, похожа на приближавшуюся ко мне особу не больше, чем черно-белая ксерокопия на пятисотрублевую банкноту. Вовина компьютерная картинка — тоже.

Если бы я не знала Марину Воробьеву раньше… Даже не так. Если бы, изучая когда-то биологию не только в пределах школьной программы, но и по огромной био-энциклопедии с цветными иллюстрациями, я не была твердо уверена, что ТАКОГО НЕ БЫВАЕТ, решила бы, что эта женщина изукрашена самой природой. Необыкновенное, пугающе прекрасное тело. А в лицо вблизи я пока вообще боюсь смотреть.

С чем таким доступным для понимания, можно сравнить ее тело? Если бы китайская промышленность поднатужилась еще больше и выпустила полупрозрачные колготки оттенков пятнадцати, от бело-розоватого до светло-бордового и зеленоватого, и все немного с перламутром, как металлик на автомобилях. И чтобы нити этих цветов, переходя полутонами и ячейками друг в друга, постепенно то уплотнялись, то разрежались, создавая вертикальный зигзагообразный узор.

И чтобы все это облегало безукоризненно, словно сливаясь с телом, подчеркивая изысканную женственность форм, и скрывало возможные несовершенства, и как бы освещалось с нескольких сторон, мерцая и чуть вспыхивая, и казалось наощупь шелковым — тогда будет похоже. И то же на руках и повсюду. И погуще на лобке и грудях.

Я только сейчас понимаю, что она действительно голая. Совсем. Даже босая. И ногти накрашены хитроумно, в том же стиле, чуть ярче. Вернее не накрашены, а словно они были у нее такими всегда. И она оставляла за собой сырые следы, как будто только что вылезла из воды… Ящерица! Вот с кем (с чем?) ее можно сравнить. Но не наша, а экзотически-прекрасная, выросшая на гигантских теплых мшистых валунах у покрытого цветущими лотосами пруда. Роскошная женщина-ящерица.

— Здравствуй, Наташа! — произносит вышеописанная особа Марининым голосом с легким прононсом и опускается в кресло.

Я закашлялась, чуть не проглотив свои резинки, осторожно выплевываю их в полураскрытую ладонь и мужественно смотрю ей в лицо.

Это прекраснейшее лицо на свете!

Но Марининого в нем нет ничего.

Если оставить в покое женщину-ящерицу, то грим, пожалуй, придал ей черты какого-то восточного божества, но не застывшие, как на картинках, нет, а живые, искрящиеся, задумчивые, с таинственной улыбкой. Если бы все это было грубо намалевано! Если бы… Я даже не смогла определить, где у нее в действительности заканчиваются глаза, как бы приподнятые к вискам, а где — еще нет.

Драгоценное время идет, а я сижу в полном ступоре, вытаращив глаза. В этом лице есть еще кое-что, чего точно не было на фотографии. Кончик ее носа увенчивает неизвестно как прикрепленная треугольная металлическая пластина с очень знакомыми мне двумя буквами готическим шрифтом, в тон теней на веках. Пластина сделала нос слегка приплюснутым с раздутыми ноздрями, под ней болтается маленькое граненое кольцо.

Марина (как ни крути, а скорее всего это все-таки она) все это время молчит, видимо давая мне возможность прийти в себя. Только изменяет позу (невольно гляжу на обивку кресла: не остались ли следы от краски, — не остались). Она грациозно тянется и достает из шкафчика тоненькую пачку сигарет, прикуривает и произносит своим неповторимым мягким сдержанным голосом все так же в нос:

— Наташенька, как я рада тебя видеть…

Не знаю, слышала ли я от нее когда-нибудь более ласковые слова? Я растрогана.

Она затягивается еще, слегка покачнувшись.

— Тебе плохо? — вскакиваю. — Что это за сигареты? Какой странный запах! Слушай, а это не наркотик часом?

— Какая разница… Он слабый.

— Ты же никогда не курила!

— Никогда, — тихо подтверждает она, — и не пила. Ничего крепкого, разве что немного шампанского или самодельной наливки, слабой и сладкой, как компот.

Сотня вопросов вертится у меня на языке. Выбираю один наудачу:

— Почему не звонишь? Мать вся извелась.

— У меня нет телефона и денег тоже нет. И, если честно, я даже не знаю, что ей сказать… — она вешает голову.

— У меня, к сожалению, сейчас тоже нет мобильного. Но нет денег? Чем ты тут вообще занимаешься?! — фыркаю я. — У меня вот только что забрали здоровенную кучу зелени, сказали, что ровно эту сумму ты им задолжала. Надеюсь, больше за тобой ничего не числится. Благодарить будешь своего щедрого шефа, лично. Давай-ка отмывайся, — как ты это делаешь? И поехали к консулу. Вечером самолет, билет на тебя куплен.