— Анальгина нету?

— Ишь ты! Может, еще сто граммов попросишь?

— Не помешало бы.

— Извини, не припас. Дома тебе будет и анальгин, и все остальное.

Выходя, я обратил внимание, как капитан глядел на отвернувшегося к стене соседа по камере, но подходить к нему близко не стал. Я прошел в конец коридора, где на длинной скамейке сидели с опухшими лицами еще три человека, один другого краше, а напротив них — второй мент. Я не помнил, был ли он накануне вечером, когда меня привели, или нет, поэтому старался держаться к нему боком. Мне вручили уже наполовину заполненный бланк протокола.

— На.

— Что с этим делать?

— Заполни графу «Объяснение».

— Что писать? Я в первый раз в таком состоянии. Перебрал…

— Все вы в первый раз. Что писать, говоришь? Что все пишут. Вот у них спроси, товарищи опытные.

Я посмотрел в протоколы опытных товарищей. Объяснение у всех были стандартные, ограничивающиеся одной фразой: «Вчера вечером я выпил триста грамм водки и опьянел». Я старательно переписал все нужное, но, желая быть хоть немного оригинальным, заменил водку коньяком.

Собрав все протоколы, дежурный стал выдавать вещи. Я получил грязную расческу, в которой не хватало доброй половины зубьев, связку ключей, кошелек с несколькими монетами и пропуск производственного объединения «Маяк» на имя Сидоренко Дмитрия Ивановича, инженера-электрика с такой расплывчатой фотографией, что сам черт не разобрал бы, кто там запечатлен.

— Вот здесь еще распишитесь, — сказал капитан, раздавая всем бумажные клочки, — в том, что все вещи вам возвращены в целости и сохранности и претензий вы не имеете.

— Постой, начальник, а где остальные деньги? У меня вчера много было, — сам не зная почему, с неожиданной наглостью выпалил я.

— И я… У меня тоже деньги оставались! — подал голос еще кто-то из троицы.

— Что было — то сплыло, — сухо отрезал дежурный, — пить надо меньше. Давайте подписывайте, и чтобы через минуту духу вашего здесь не было. А будете выпендриваться, еще на сутки закрою, без жратвы и прогулок в сортир. Все, повторять не собираюсь!

Повторять и не требовалось. Особенно мне. Покидая ментовку, я оглянулся на выпустившего меня капитана. Честно говоря, не без сочувствия: тяжелый ему предстоял денек. Как поется в песне: «Капитан, никогда ты не будешь майором».

Выйдя на улицу, мои спутники блаженно щурились опухшими глазами на поднимающееся над домами солнце.

— Эх, пивка бы сейчас, — мечтательно сказал один.

— Лучше портвейна. С пива только ссать хочется. Портвейна бы в самый раз. Оно бы хорошо было. Может, сбросимся на банку?

— Какой сбросимся? — ответил до сих пор молчавший третий. — Мусора все дочиста выгребли.

Оставив алкашей наедине с их проблемами, не прощаясь, я свернул в первый попавшийся закоулок и прибавил ходу. Хватиться меня могли в любую минуту, поэтому надо было спешить. Мелочи инженера Сидоренко как раз хватило на оплату троллейбуса. Другую часть пути пришлось преодолевать пешком. По дороге я старался обходить те улицы, где, по моему мнению, можно было наткнуться на милицейский патруль. Не считая морального дискомфорта, от того что редкие, спешащие на работу прохожие шарахались в сторону, едва завидев мою расцарапанную физиономию, домой я добрался благополучно. По сравнению с тем местом, откуда я пришел, моя убогая времянка казалась едва ли не райским местом. Согрев два ведра воды и смыв с себя неприятный запах камеры, я растянулся на койке и мгновенно уснул.

Проснулся я, когда на город стали уже опускаться сумерки. Пора было собираться. Собираться на встречу с Принцессой.

В Японии существует традиция — в некий специально отведенный день японцы избавляются от всех вещей, напоминающих о неудачных, канувших в Лету связях. Фотографии, сувенирчики, прочие безделушки рвутся, разбиваются, ломаются, сжигаются, выбрасываются — словом, уничтожаются на корню. Если же «давит жаба» или вещичка имеет реальную ценность, то можно попробовать выставить ее на одном из специально устраиваемых по такому случаю аукционов. Все это сопровождается развлекательными мероприятиями на манер народных гуляний, пожиранием суши и разливанным морем саке.

Хорошая традиция. Полезно время от времени вычищать авгиевы конюшни души. От этого и дышится легче, и сомнения не мучают. Трудно идти вперед с грузом камней за плечами. Вот только нет у нас такой традиции. Образ Плюшкина Николай Васильевич не из пальца высосал. Годами готовы хранить всякую рухлядь неизвестно с какой целью.

Будь я японкой с узкими глазами, возможно, не чувствовала бы себя так мрачно в тот памятный день. Что ж, сама виновата, раз непонятно зачем оставила себе ключ от квартиры человека, разбившего мое сердце. Ключ, который я нашла в кармане пальто, когда, пользуясь выходным днем, решила перебрать свои зимние вещи.

Должна сказать, характер у меня еще тот. Весьма специфический. Дурной, в общем. Мой отец, правда, характеризует его в мягкой форме. Он говорит, что я человек настроения. Ладно, пусть будет так. Я согласна. Когда мне хорошо, хорошо всем, кому повезет оказаться рядом. Зато если у меня на душе кошки скребут — держитесь от меня подальше.

Отца в тот день дома не было, поэтому отдуваться пришлось матери. Теперь уже не помню, что именно послужило поводом для ссоры, но только я, захватив чашку с кофе, горячий бутерброд, пачку «Vogue» и хлопнув кухонной дверью так, что задрожал весь дом, отправилась на веранду завтракать в одиночестве.

«Как глупо и бездарно проходит моя жизнь, — думала я, сжимая в пальцах длинный гвоздик дамской сигареты. — Не жизнь, а одно сплошное недоразумение. Двадцать четыре года на свете живу, без пяти минут старуха. И что? Куда ни кинь взгляд — ни в личной жизни, ни в карьере никакого просвета. Словом, серая мышь, живое подтверждение народной мудрости об отдыхающей на детях природе».

— Не многовато ли будет? — с укором спросила появившаяся в дверях мать, имея в виду третью по счету выкуренную мной сигарету.

Я не ответила. Не потому, что продолжала сердиться (отхожу я быстро), а просто думала совсем о другом. Мои мысли были очень далеко как в пространственном, так и во временном отношении — в желтом октябре 2004 года. Я хорошо помнила тот длинный и неинтересный разговор-собеседование с городским прокурором Львом Андреевичем Притулой. Особенно этот его вопрос в конце:

— Почему все-таки вы, Алеся Владимировна, решили пойти работать в прокуратуру?

Идиотский вопрос, между нами, девочками, говоря. Будто он сам не знал почему! Но еще более идиотским был серьезный вид этого клоуна, когда он смотрел на меня в ожидании ответа.

— Вижу в этом свое призвание, — голосом прилежной ученицы отчеканила я, даже глазом не моргнув. — И считаю, что на данный момент это самая нужная и актуальная профессия.

— В самом деле? А почему вы так считаете?

— Общество, в котором мы живем, болеет. Законы никто не соблюдает. Если это не сделаем мы, ну, то есть не заставим граждан соблюдать закон (я сказала «мы», потому что вопрос о моем трудоустройстве был фактически уже решен), то никто этого не сделает.

— Именно так, Алеся. Хорошо, что у вас такие мысли, — улыбнулся прокурор, обменявшись со мной долгим понимающим взглядом. «Дура ты набитая, — читалось в его глазах. — Ты здесь потому, что мы с твоим папашей старые добрые знакомые. Не то стояла бы сейчас в очереди для постановки на учет в службу занятости».

«Сам дурак, — подумала я. — Каков вопрос, таков и ответ. Карьера консультанта-распространителя в системе сетевого маркетинга меня как-то не прельщает».

Словом, собеседование прошло на ура, но эйфории по этому поводу я не испытывала: во-первых, результат был известен заранее, во-вторых, если я при выборе своей будущей профессии и имела право голоса, то только совещательное.

Так уж вышло, что все мои предки по отцовской линии были связаны с правоохранительной работой. Кого только не было в моем развесистом генеалогическом древе! Про подьячих Разбойного приказа при царе Алексее Михайловиче Романове ничего не скажу — в такую глубину веков я не заглядывала, но чиновников полицейского департамента Российской империи, перековавшихся при новой власти в сотрудников народной милиции, следователей ОГПУ и борцов с расхитителями социалистической собственности во времена «золотого века» эпохи застоя в моем роду хватало. Мой папа, Ищенко Владимир Игоревич, до недавнего времени занимал высокую должность в региональном управлении внутренних дел и, выйдя в отставку, стал юрисконсультом крупного совместного предприятия.