А тут зацепило от трёх миллиметров до полсантиметра где-то. Что чётко видно на кончиках. Им больше всего достанется. К хирургу сунется — срежет фаланги на раз без раздумий. Мастурбировать уже самому не получится. А чем ещё на вахтах заниматься?

А хорошо поражения видно потому, что кожа имеет вид пчелиных сот, и когда ток обрывает связи этих ячеек, они малоболезненные и не сопровождаются реактивными сосудистыми реакциями. По-настоящему больно уже потом, когда начинается процесс регенерации. Да и болит не сама кожа, а рецепторы, вокруг которых она растянута. А коже что? Кожа просто закипает и испаряется, когда электрик забывает о технике безопасности, понадеявшись на резиновую женщину и латексные изделия.

— Батя, ты чего молчишь? — донеслось от Бори с переднего сиденья. — Не пугай меня!

— Да так, задумался малёх, — ответил отец и на полном серьёзе сказал. — Ты это, за баб надувных прости. Спросить должен был, конечно. А если что, не хорони меня. Просто кремируйте. Да Галя в курсе. И вот этой всей суеты с похоронами не надо. Накатите хорошенько, это — да. Но меня чур просто по ветру развеять. Памятники-хуямитники и таблички-хуички с ебалом недовольным — нахуй. Понял меня?

— Батя!

— Не батькай мне. Понял или нет?

— Да понял, понял.

Внедорожник пытался подъехать к подъезду, но там стояла мусороуборочная машина. Пришлось парковаться подальше. Боря выскочил из автомобиля и дверь распахнув, отца подхватил под плечо. Под руку подлез, подхватил. Да так, придерживая, и почапали понемногу к подъезду.

Ноги всё же двигались. Но пока лишь процентов на двадцать.

Оставив отца у подъезда прислонённым к стенке рядом с домофоном, Боря метнулся обратно и подхватил оба пакета с провизией.

Если уж отца засылает человеку на день-другой без предупреждения, то хотя бы не с пустыми руками явиться. Конечно, понятно, что оргазмы создают некий кредит доверия, но когда холодильник пустой — это тоже решает. А на новой работе зарплату сразу авансом не дают.

Оставив пакеты у двери, Боря дверь распахнул и так же потихоньку с отцом по лестнице подниматься начали. Путь к лифту в три раза короче, но в два раза дольше получился. Ноги если и поднимались, по замыслу мозга сгибая мышцы, то разгибать их почему-то не торопились.

— Батя, в больницу давай, а?

— Нет. В ванной полежу, в себя и приду.

— Завтра всё равно поедем, — всё же настоял на своём сын. — Понял меня? Это не обсуждается. Вот прямо с утра и поедем.

— Завтра будет завтра, — пробурчал отец.

Боря отца у лифтовой шахты, наконец, оставил. И за пакетами вернулся. Но стоило дверь открыть, как смотрит — нет пакетов.

— Да ёбаный в рот! Что за люди? — прикрикнул Боря, но краем глаза белый пакет зафиксировал за подъездом.

Метнулся туда сантехник, готовый пиздюлей развешивать по такому случаю. А там Оксана стоит. И пакеты в обоих руках держит. Глаза только по пять копеек. И шапочка спортивная.

— Дай сюда, блядь! — заявил Боря, и первый пакет из рук на раз вырвал.

Но Оксана второй к груди как сына родного прижала и обхватила плотно-плотно. С ходу забрать не получилось.

— Да что с тобой вообще происходит? — тогда спросил Боря, припоминая, что раньше Оксана другие наряды носила. И если шапку, то только норковую. А вместо куртки шуба должна быть.

— Что, что, жрать хочу, — заявила Оксана, пакет продолжая к груди прижимать.

И понял Боря, что с тех пор, как Антона посадили, всё у неё по жизни по наклонной пошло. Так бывает, когда живёшь содержанкой, а потом тебя перестают содержать.

— Работать не пробовала? — буркнул уже Боря, но забирать второй пакет не стал.

Это же ломать человека придётся. А если решился на такой шаг, то дела совсем плохи. Это не мужичок, что не прикрученное и не приваренное погодя под руку подхватывает. Это женщина, которая жила в тепле и уюте всю жизнь. И чаевые не считая раздавала. Потому что не её это деньги всегда были.

А дальше всё просто просматривалось: пыталась завести хахалей, да видимо, без толку.

«Хватку растеряла. Не те годы уже, чтобы цену себе набивать», — хмыкнул внутренний голос.

Вот и смотрит на него Оксана со смежными чувствами. Вроде ненависть в глазах звериная, как у голодной на последнем издыхании, а вроде — раскаянье человеческое.

— Ты это… давай, береги себя, короче, — попятился назад Боря, об отце вспоминая. — Покушай там, а мне пора.

Чем ещё помочь Оксане сейчас он даже себе не представлял. Со своей бы семьёй разобраться. А эта своим путём пошла. И не его забота, что стоит у обрыва.

Сложно человеку работать начать в зрелом возрасте, если никогда не работала в юном. Но это был её сознательный выбор. Как у человека, что свастику фашистскую на кожу наносит.

Нет назад пути.

Когда в ванной плескался отец, Боря устало вытирал пот со лба. Дотащить мужика из коридора в санузел не проблема. То дело одного рывка. А вот раздеть и через борт перенести — тут уже сложности.

Жарко. Сам потеть начинать.

Это в детстве все молоком пахнут, а лет с двадцати под мышками начинает производиться терпко-пыточное, с привкусом заправок в лапшу быстрого приготовления. Но следом в душ не залезть — занято.

Пока в стиральной машинке крутилось бельё, а пушистое полотенце ждало своего часа, Боря на кухне сидел и чай пил, приказывая телу не потеть, чтобы не смущать хозяйку. Но как в случае и с контролем страсти — ничего не получалось. Само работает.

Наташка, словно выговорившись в прошлую встречу на кухне, теперь молчала, о своём раздумывая. Не часто прошлое привозят с доставкой на дом.

Самое время о главном поговорить. Похоть ослабла, а само желание страсти подугасло после пары раз. Нет, можно, конечно, и в третий, но это уже — сам. А не глубинное пожелание. Контроль организма ослаб. И только в этом случае человек за всё в ответе. Когда не на грани, а расслаблен и может думать о постороннем.

— Наташ, я понимаю, как это всё выглядит, — начал было Боря издалека.

Она подняла взгляд. А там бездонные глаза с тысячью ресниц-копий. И все свет полуденного солнца отражают. Скажешь лишнее — пронзят. Обидишь — влагой покроются.

Как быть?

«Верные слова только подбирай, нужные», — подстегнул внутренний голос, а сам, гад, начал дорисовывать картинку, где халатик с плеча её спадает. И грудь смотрит на него в упор.

Казалось бы, ну какая грудь? Вот только что же смотрел, щупал и целовал в сосок и ореолы поглаживал. Так нет, раз тканью прикрыта, значит — тайна. А где тайна, там исследователь просыпается. Познать желает.

Стараясь унять волнение и участившееся сердцебиение, Боря попытался не думать о груди, но тут губы влажные словно свет отразили. Блестят и ничего с ними не поделать. А там, где губы намокли — там уже снова воображение дорисовывает. То ли от поцелуев крепких смазаны, то ли иной влагой покрыл.

«Соберись, тряпка!» — подкидывает внутренний голос.

А кровь уже из мозга утекает и ниже собирается. Ладно бы в губах или груди, но — нет. Ещё ниже. Там, где хорошо, там где — приятно. И только резервуары уныло сообщают, что нечего спускать. Времени бы немного. Поднакопить, приготовить. Но если надо, то можно.

Боря поднялся, обошёл стол, у подоконника встал, тяжело вздыхая. Любить — это понятно. Это хорошо и приятно. Не понятно, когда тяга не изживаема. Хоть до дна ты иссякни, хоть до дыр сотрись. Чуть отдохнёшь и — по новой.

Наташка следом поднялась, сзади подошла, обняла. Носом в лопатку уткнулась. Не заботят её рабочие запахи. Её чутьё на иное настроено. Все рецепторы иначе работают, распознавая только одно «свой мужик» или «какая-то херня».

— Да не беспокойся. Я понимаю. Ты переживаешь за отца. Ничего страшного. Помоется, поест, поспит, а там и в себя придёт. Бельё к утру высохнет и как новенький будет.

Боря кивнул. Наташка права. Но ведь совсем не это хотел сказать. Повернулся, чтобы договорить, но тут в штанах телефон завибрировал.