Климов исподлобья смотрел на Зайцева, чувствовал, что медленно краснеет, и молчал.

– А Шленов? Был рабочим человеком. Знаешь, как он увяз? Был когда-то оружейником у Махно. Скрыл этот факт и попался в лапы Ржавина. Запутал его старик, запугал. Мы с тобой отчасти виноваты в этом. Мы должны были узнать первыми о его прошлом. И надо, чтобы он доверял нам, а не ржавиным, верил в нашу доброту, в нашу справедливость, – Зайцев успокоился и устало провел ладонью по глазам. – Что может быть сложнее человеческой судьбы? Возьми Лаврова а Рюмина. Одинаковые семьи, одинаковое воспитание, а Лавров становится комсомольцем и совершает подвиг, Рюмин же вырастает в Цыгана и мечтает о мести. Почему? Люди, люди, вставшие или оказавшиеся на их пути, решали их судьбы, вели за собой.

– Тебя послушать, так человек к собственной судьбе и отношения не имеет, – вставил наконец Климов. – Все, мол, от других зависит.

– Лавров с Рюминым и зависели, что они в одиннадцать-двенадцать лет понимали? Даже смешно, что тебе объясняю. Все теперь от большевиков зависит. Дорогу проложили, теперь на нее людей выталкивать надо. Воспитывать. Много людей рядом топчется, так их не отталкивать, а вытаскивать надо, и каждого отдельно.

– А ты почему в партию не вступаешь? – неожиданно спросил Климов.

Пашка толкнул дверь, но она оказалась заперта. Это был первый случай, чтобы, вернувшись домой, он не застал Аленку дома. Пашка нагнулся, пошарил под половиком, нашел ключ и открыл дверь. Комната встретила холодно, голые облезлые стены смотрели, как на чужого, и Пашка зябко повел плечами. Куда вдруг смоталась девчонка? Он сунул руки в карманы и засвистел, но сразу сфальшивил, потом часто заморгал глазами и шмыгнул носом.

“Неужели ушла? – подумал Пашка и заглянул под кровать: плетеной корзинки на месте не было. – Ушла. Столько дней сидела здесь, молчала, ждала чего-то, а теперь ушла”. Пашка плюнул, но даже плевка не получилось, и он, тускло выругавшись, вытер подбородок и опустился на стул. Девчонка как девчонка, таких двенадцать на дюжину по улице шастает. А любит его. Пашка точно знает, что любит. Другие на деньги его зарились или пофасонить хотелось: смотрите, мол, какой у меня кавалер – самый фартовый карманник в округе, Пашка Америка! А эта – любит, Пашка точно знает.

Он опустил руки между колен и поморщился, словно от физической боли. Кончился Америка. И не сгорел, и не менты повязали, а просто кончился. Когда в подвале рыжий повис на шее у Сержа, Пашка понял, в какую “игру” эта пара играла, закружилась у него голова, и дух захватило. А когда Серж, то есть Михаил, посмотрел на Пашку, улыбнулся смущенно и сказал: “Извини меня, Павлик”, – у него аж искры из глаз посыпались. А эти двое смотрят на него жалостливо, словно на щенка, который хочет по-волчьи оскалиться, и улыбаются. Увидел он себя со стороны, и кончился, и нету Америки, а есть Пашка – маленький такой, словно вправду щенок.

Пашка закурил и с тоской оглядел грязную комнату. Он потер лоб, пытаясь вспомнить, какая она была, Аленка. Неожиданно дверь распахнулась, и вошла Аленка, глаза в пол-лица, рот до ушей, – самая что ни на есть настоящая Аленка.

– Ждешь? – весело спросила она и закружилась по комнате. – Молодец, – потом, видимо, заметила, что с Пашкой творится неладное, схватила его за волосы, подняла голову и долго смотрела в лицо. – Ты моей записки не читал? – Аленка взяла со стола какой-то листок и снова заглянула в его слепые глаза. – Дурачок. Какой ты дурачок, Павлик! Разве я могу тебя бросить?

Пашка молчал, он ничего не понимал и не чувствовал. Все его силы были сосредоточены лишь на одном: не плакать, только не плакать.

– Давай поднимайся, Павлик, – говорила Аленка, – опоздаем. Остался всего час.

Пашка встал и пошел к дверям. Дорогой он молчал, все пытался понять, зачем он уезжает. На вокзале Аленка бежала впереди, тянула Пашку за руку и говорила:

– Быстрей, Павлик, быстрей. Шестой вагон, десятое и одиннадцатое место.

Они проскочили мимо проводницы и, перешагивая через многочисленные чемоданы и узлы, добрались до своих мест.

Лавров, Панин и Климов были уже в купе. Они молча пожали Пашке руку и продолжали свой разговор.

– Я на филологический пойду, – говорил Лавров. – На французское отделение. В кадровые сыщики у нас Колька собирается, а я – нет. Да через год все жулики переведутся, а если кто останется – без меня добьете.

– Это Мишка под свое дезертирство политическую платформу подводит, – перебил друга Панин. – Он известный захребетник, всю жизнь ищет, где полегче. Повесит на стенку именное оружие, которое ему за мои дела дали, и будет до седых волос хвастаться, что когда-то чего-то один раз не испугался.

– Ты зачем надулся? – спросила шепотом Аленка и дернула Пашку за рукав. – Скажи чего-нибудь.

– А чего говорить-то? – ответил Пашка.

– Минуточку, бабуся, – громко сказал Панин, останавливая проходившую нищенку, и повернулся к Пашке. – Быстрее, бабусе ждать невмоготу.

Пашка удивленно взглянул на Николая и вынул горсть мелочи.

– Вот чудак, – Панин встал и ловко вывернул все Пашкины карманы. – Все, все выкладывай. Ничего не осталось? Вот и лады, – он протянул все деньги причитающей старухе. – Бери, бери, бабуся. У моего друга сегодня день рождения.

– Ты что, ошалел? – воскликнул пришедший в себя Пашка. – Это же мои последние деньги!

Панин вышел в проход и подтолкнул испуганную старуху в спину.

– Топай, топай, бабуся, он шутит. Мой друг страшный шутник, – Панин взял Пашку за локоть, пересадил к окну, сел рядом. – Не твои это деньги, Павлик. Не могу я тебя, родной, с ворованными деньгами, извини за выражение, в Киев привозить. Никак не могу.

Вагон вздрогнул, и Климов стал прощаться, потом выбрался на платформу и встал против окна. Пашка увидел, как к нему подошел худой остроносый мужчина, что-то сказал и встал рядом, а Климов обнял его за плечи.

– Мишка, Зайцев пришел, – зашептал рядом Панин.

– Вижу, не слепой, – тоже шепотом ответил Лавров и замахал рукой.

Пашка тоже замахал и вдруг вспомнил.

– Забыл, забыл, сука! – закричал он и стал рвать окно.

– Напишешь.

– Да нельзя, опоздаю, – Пашка рванул ремни изо всех сил, и окно подалось.

Климов увидел, что ему хотят что-то сказать, подтолкнул Зайцева, и они пошли рядом с медленно ползущим вагоном.

Наконец окно открылось, и Пашка высунулся.

– Начальник, – от волнения он забыл отчество Климова и повторил: – Начальник, на углу Пятницкой и Климентовского пацан маленький папиросами торгует, – говорил Пашка, захлебываясь и пугаясь, что Климов не поймет, как это важно. – Не знаю, как зовут его. Маленький такой, курносый. Он еще повторяет: “гражданин-товарищ-барин”. Подбери его, начальник! – кричал Пашка, совсем высовываясь из окна. – Скажи, Америка велел!

Начался сентябрь, но солнце палило нещадно, и Москва походила на Ялту в июле. На бульварном кольце деревья опустили пожухлые листья, пыль покрывала тротуары и булыжные мостовые. Люди старались на улицу не выходить и, затаившись в квартирах и учреждениях, бессильно обмахивались газетами и безрассудно пили теплую воду. Редкие прохожие перебегали залитую солнцем мостовую, будто она простреливалась, жались к стенам в поисках тени. Извозчики дремали в пролетках, лошади, широко расставив ноги, спали, не в силах взмахнуть хвостами и прогнать ленивых мух. Даже совбур, которому в эти годы нэпа надо было ловить счастливые мгновения, откладывал дела на вечер и ночь, а днем отсыпался.

Около трех часов, когда асфальт начал пузыриться ожогами, а тени съежились, в городе появился ветерок. Порой останавливаясь в нерешительности, он прошелся по городу, шмыгнул в подворотни, затаился, выскочил, уже уверенный и нахальный, бумажно зашелестел листвой деревьев, на круглых тумбах дернул заскорузлые афиши и погнал по булыжной мостовой застоявшуюся пыль.