Нередко требования моды вырабатывали и стиль жизни. В эпоху Октавиана Августа, в соседстве с Вергилием, Горацием, Тибуллом и Овидием все, например, бросились писать стихи, во времена Нерона все запели и восхищались янтарем, при Клавдии занялись историей. При Траяне, заявившем, что «сила должна быть разумной и благожелательной», возобладала отеческая простота в общении и покровительственная справедливость в отношении рабов.
Ради того, чтобы пустить пыль в глаза или хотя бы на день стать предметом разговоров, люди проматывали состояния, шли на поводу у каждого, кто обещал им славу и известность. Тем, кому повезло, завидовали болезненно, испытывая сильные душевные муки. Более других этой хвори был подвержен сенатор, правовед и один из самых влиятельных людей в городе Марк Аквилий Регул. Он презирал счастливчиков, особенно цирковых наездников и возниц, гладиаторов, сокрушавших противников на арене, красивых блудниц, певцов и артисточек, позволявших себе обнажать зад на сцене, после чего весь Рим неделю, причмокивая и цокая, восхищался открывшейся первозданной красотой. Над теми, кто пропустил такое незабываемое зрелище, потешались. (В подобных случаях прохлопавшие эту сценку патриции не жалели денег на пиры, на которых новоявленная звезда в интимной обстановке могла бы за небольшое вознаграждение продемонстрировать обаятельную попку.) Но более всего мучений Марк Аквилий испытывал в тех случаях, когда лавровый венок, присуждаемый модой, пересуды, споры, восхищения и чмоканья сыпались на голову какого?нибудь грязного чужестранца, особенно грека или еврея, или презренного раба. В такие дни Марк Аквилий всерьез заболевал и, страдая душой, день–другой не появлялся на форуме и в курии. Руки у него подрагивали от возмущения и обиды, глаза были полны слез. Он не скупился на стенания, упреки, поражался преступной забывчивости богов по отношению к тем, кто столько лет берег славу Рима.
В такие дни Регул приказывал калечить домашних рабов.
К сожалению, осенью 101 года к негодованию, неотступно преследовавшему сенатора после воцарения «громилы–испанца», начала густо примешиваться тревога. Особенно беспокоило неотвязное ощущение, что с пришествием эпохи «торжества добродетельной и разумной силы» былая популярность сенатора резко пошла на убыль. Если быть откровенным до конца, а Регулу это порой удавалось, хотя и с трудом, – угасание общественного интереса к его обвинениям, к его угрозам, речам в сенате и суде, слушать которые ранее стекались толпы народа, резко сократившаяся численность наемного «хора», поддерживавшего его обвинения против назначенной или выбранной жертвы, вызывало у сенатора предощущение неясной, но неотвратимой угрозы. Первым впечатляющим предупреждением для него стала гневная отповедь, последовавшая за приездом в Равену сенатской делегации для встречи возвращавшегося из Дакии цезаря. Неожиданный совет «умерить пыл» прозвучал как гром среди ясного неба.
Следует заметить, что за долгие годы политической деятельности Марк Аквилий вполне свыкся с легким пренебрежением, которое верховная власть публично выказывала к нему и таким, как он. Это холодное, барское отношение являлось необходимым условием политической игры. Тот же Нерон на публике звучно осуждал энергичных и бесчестных доносчиков, клеймил их песнями, сатирой и юмором, но Регул знал наверняка – наступит день и его позовут. Окликнут негромко, но отчетливо. Укажут на жертву, шепнут «фас». Все дальнейшее он брал на себя. Та же негласная договоренность процветала и при Флавии Домициане, как, впрочем, и при Нерве.
Нынешняя ситуация коренным образом отличалась от тех благословенных лет, когда, блаженствуя под тайным покровительством высшей власти, он мог позволить себе требовать наследство или внушительный легат у самых гордых и неприступных нобилей. За то короткое время, пока Траян царствовал – точнее, строил, организовывал, занимался вопросами снабжения, уборки городских улиц, проектирования водопроводов, пока планировал, воевал, наказывал и миловал, – его впервые, после возвращения из Равены, прошибла неожиданная мысль, что в этом ворохе государственных забот его ловкости и умению, цепкости и безжалостности не было места.
Эта ситуация казалась странной, до головокружения неправдоподобной.
До испуга…
Страх был пока беспредметен, но, как у всяких впечатлительных, увлекающихся натур, навязчив и мучителен. Впервые перед ним открылась неприглядная сторона его практической деятельности. Неизмеримо вырос профессиональный риск, опасности превысили допустимые пределы. У Регула было много врагов в Риме, слишком много, чтобы быть спокойным, когда начинали пробуждаться такие нелепые для нынешних времен достоинства, как честность, благородство, любовь к ближнему, справедливость, благожелательность. Когда просыпался разум, и многие начинали стряхивать с себя трепетанье и ужас. Эти новые веяния вполне могли разбудить в душах каких?нибудь жалких ничтожеств жажду возмездия. В Риме эта страсть могла вылиться во что угодно – в насильственную попытку лишить его жизни, в хитро закрученную интригу, в результате которой враги ловко подведут его под гнев принцепса и добьются высылки или изгнания. О худшем Регул старался не задумываться, только это было легче сказать, чем сделать. Когда дозволялось публично рассуждать о достоинствах и пороках власти, когда сама высшая власть поощряла дискуссии о ее природе, о четком законодательном разграничении прав государя и гражданина и, что хуже всего, начинала придерживаться этих предрассудков, его прежние деяния ради примера вполне могли быть зачислены в графу злодеяний, а это уже грозило самыми серьезными последствиями для самого сенатора.
Когда страх оформился в четкое, осязаемое ощущение беды, Регул, прежде всего, постарался унять нервную дрожь. Стенания, упреки, жалобы на падение нравов, требования объяснить, почему лицезрение женской попки, пусть даже и вполне овальной и полненькой, теперь приравнивается к религиозному ритуалу – это все для гостей, клиентов, для выступлений в сенате, для судебных заседаний в коллегии децимвиров и на пирах. Для себя же долгие и навязчивые поиски выхода из тупика.
Лазеек было много – отправиться, например, в путешествие, то есть в добровольное необременительное изгнание, затаиться, как поступили многие из его коллег, на пригородной вилле, окружить себя дюжими молодцами и дождаться лучших времен, – однако лучшим решением ему представилась попытка занять какую?нибудь престижную, общественно значимую должность. Это был достойный и, главное, перспективный выбор.
Регул воспарил, размечтался.
Лучше всего получить консульские полномочия. Откажут в консульстве, можно согласиться на преторство. Не повезет с преторством, пусть назначат главой пожарной службы или смотрителем за распределением воды, поступающей по общественным акведукам. Сект Фронтин, нынешний распорядитель, совсем одряхлел, пора и на покой. Неплохо, если власть поручит ему попечительство над детскими домами, в которых за счет государства содержались брошенные дети. Это была почетная и выгодная во всех отношениях должность. В этом случае посягательство на честь или саму жизнь Марка Аквилия Регула могло быть приравнено к государственному преступлению, что само по себе надежно оградило бы его от всяких отбросов. Но как этого добиться, если цезарь и слышать не хотел о вручении Регулу какого?либо магистрата?
На нужную мысль его натолкнул успех, выпавший на долю такого негодяя и ничтожества как Плиний Младший. В прошлом году этот лизоблюд стал консулом, а теперь его отправили наместником в Вифинию. По случаю назначения на должность и по праву обычая он прочитал в сенате панегирик в честь цезаря, и, пожалуйста, – выдержки из этой тухлой и невнятной речи до сих пор цитируют в гостиных.
Отчего не вывернуть поступок пронырливого Плиния наизнанку? Если цезарь не откликается на его призывы, его следует принудить к этому. Однажды, во время восшествия на престол, ему удалось отвести нависшую во время расправы над доносчиками угрозу. Почему бы вновь не воспользоваться тем же приемом? Обойдем испанца с флангов, поймаем на слове. Траян твердит о справедливости? Замечательно. Вот пусть и вознаградит претендента за возвеличивающий цезаря документ. Итак, сначала панегирик, затем всплеск всеобщего интереса, восхищение публики, далее настойчивые требования достойной награды для автора и, наконец, вынужденная уступка властей.
