На следующий день после выступления Регула кто?то из его доброжелателей попытался вызнать у цезаря, какие меры цезарь намерен предпринять в отношение Кальпурния Красса. Траян во всеуслышание заявил – Красс имеет право покупать любого раба и рассуждать о свободе так, как ему заблагорассудится. Свобода граждан незыблема. Наказывается деяние, а не намерение.

Регул опешил – это было что?то новенькое. О таком в политической жизни Рима до сих пор не слыхали. Неужели Траяна всерьез заботит эта скучная добродетель, о которой с ослиным упрямством твердили философы и, прежде всего, этот хромой раб из Никополя? Регул возмутился – попал бы этот Эпиктет к нему в руки! Вряд ли презренный философ отделался сломанной ногой. Он придумал бы что?нибудь позаковыристей – например, отрезал возомнившему о себе негодяю болтливый язык, а на лбу выжег что?нибудь обидное. Например, «идиот»!

К сожалению, мечта была неосуществима. Эпиктет, как, впрочем, и этот приблудный дакский щенок, были в моде. Эпиктет по причине якобы невиданной доселе, равной Сократу (sic!) мудрости. Ошалевшие от обилия свободы юнцы осмеливались сравнивать его не больше не меньше, как с Нумой Помпилием! Вообразите дерзость – древнего римского царя, законодателя и спасителя отечества они ставят на одну доску с презренным рабом.

O tempora! O mores! * (сноска: О времена! О нравы!)

Малолетний же злоумышленник был недоступен в силу принадлежности такому ничтожеству как Ларций Корнелий Лонг!

Вскоре образованное общество, плебс и служилый люд единодушно признали за цезарем неземное великодушие и достойную небожителя широту души. С началом Сатурналий слуги в Палатинском дворце, придворные, императорские вольноотпущенники начали обращаться к Траяну не иначе как «божественный». Регул, вконец перепуганный, потерявший всякое здравомыслие, вновь попытался проявить инициативу. Он потребовал в сенате, чтобы цезарю, надежде и опоре государства, воздвигли золотую статую.

Подобное славословие пришлось очень не по душе Траяну, бесконечно занятому подготовкой предстоящего похода, и он специальным эдиктом запретил обращаться к себе подобным оскорбительным по отношению к отеческим богам образом.

Траян наложил запрет и на принятое сенатом постановление об установлении статуи, чем окончательно довел Регула до полного отчаяния. И, словно в наказание, умер единственный сын сенатора, маленький Марк Аквилий Регул.

* * *

Ларций Лонг с супругой вынуждены были присутствовать на похоронах, ведь умерший приходился Волусии двоюродным братом и они обязаны были исполнить священную обязанность живых по отношению к мертвым.

К удивлению префекта и всех тех, кто всегда враждовал с Регулом, людей на погребальной церемонии собралось видимо–невидимо. Все в Риме втихомолку проклинали Регула, ненавидели, но представился случай, и люди толпами устремились к нему, собрались возле него, как возле человека, который особенно уважаем и любим. Регул и на этот раз проявил свой бешеный нрав – церемония была проведена с поражающей воображение пышностью, достойной разве что так называемых почетных похорон (fumus censorium), обычно совершавшихся на государственный счет. Сенатор не поскупился – музыкантов в траурной процессии было ровно десять, как при похоронах Октавиана Августа и Флавия Веспасиана. За ними шли наемные плакальщицы, которые старались вовсю, следом артисты, произносившие назидательные речи и подходящие к случаю трагические стихи. В стихах мальчика сравнивали с Ахиллесом и добывателем золотого руна Язоном (оба были взяты на небеса и обожествлены). У маленького Регула было много верховых и упряжных лошадок, были собаки, крупные и маленькие, были попугаи, соловьи, дрозды – всех Аквилий Регул собственноручно перебил у погребального костра. Как заметил присутствовавший на похоронах Адриан, это уже было не горе, а презентация горя. Тем не менее, с ухмылкой добавил племянник, хотя Регул и продемонстрировал свою силу, он и на этот раз не получит долгожданный магистрат.

Во время похорон Ларций не мог отделаться от мысли, что Регул, столько раз поминавший в клятвах имя ребенка, сам же «продал» его, ведь сенатор публично отказался от отцовской власти, чтобы сделать его наследником матери. Таких мальчиков называли «проданными», а не «освобожденными», и Ларций не мог понять, о чем более жалеет Регул – о смерти единственного сына или об упущенном наследстве, которое завещала бы ему мать? Он так и шепнул стоявшему рядом Адриану – эта загадка вполне достойна тебя, Элий. В каком смысле, не понял тот. В смысле изучения людей, объяснил Ларций.

— Нет, Ларций, – ухмыльнулся племянник императора. – Регул сейчас более всего озабочен своей безопасностью. Равнодушие высшей власти также губительно для него, как лучи весеннего солнца для залежавшегося снега. Отсюда вся эта пышность. Заметь, похоронами дело не ограничиться.

Так и вышло. Регул продолжал гнать волну всенародной скорби и общественного сочувствия. Убитый горем отец заказал множество портретов и статуй умершего мальчика. Тут же по всем мастерским застучали молотки, мастеровые начали приготовлять металл. Изображения маленького Регула – в красках, в воске, из бронзы и серебра, из золота, из слоновой кости, из мрамора, – посыпались на Рим словно из рога изобилия. На девятый день перед огромной аудиторией сенатор прочитал его биографию, после чего разослал тысячи переписанных экземпляров по всей Италии и провинциям с официальным сенатским обращением – пусть декурионы выберут из своей среды самого лучшего оратора, и пусть этот оратор прочтет биографию народу. Все возмущались, но никто, даже сам император, не осмелился отменить это постыдное для римской чести постановление.

На девятый день после жертвоприношений на могиле, во время поминок Регул доверительно поговорил с Ларцием. Сенатор упрекнул «племянника» в невыполнение обязательств, в том, что Волусия до сих пор не написала отказного письма.

— Но теперь, как ты сам понимаешь, Ларций, это не важно. Горе всех уравнивает, все прощает. Теперь у меня нет других родственников, кроме Волусии, и она вполне можете рассчитывать на мое наследство. Тебе известно, я человек небедный, и рад облагодетельствовать всех, кто близок мне. Кроме, конечно, Кальпурнии.

После паузы Регул продолжил..

— Я готов простить все обиды, которые вы, Лонги, нанесли мне, ибо счастье племянницы для меня превыше всего.

Заметив, что Ларций собирается возразить, Регул замахал руками, жестами заставил префекта замолчать и страстно продолжил.

— Именно так, Ларций, и не спорь со мной. Задумайся вот еще над чем. Если у вас будет наследник, я с еще бoльшей охотой отпишу ему свое состояние. Мальчику не повредят деньги, тем более такие большие

Заметив со стороны Ларция попытку вставить возражение, он еще энергичнее замахал руками.

— Не спорь! Я знаю, что ты хочешь сказать. Сколько будет стоить такая милость с моей стороны, не правда ли? Отвечаю – ни–че–го! Вот так, ни единого аса. Но при одном условии, оно малюсенькое и более выгодно тебе, чем мне. Продай мне Люпуса. Я дам за него цену, вдвое превышающую ту, которую предложил тебе Кальпурний Красс. Подумай вот о чем, ты крепко засел в долгах. Военная слава, по–видимому, вскружила тебе голову. Ты и колонны из зеленого мрамора у себя водрузил и даже не задумался – по чину ли тебе такие колонны?

— Я расплачусь с долгами сразу после возвращения с войны.

— Охотно верю. А вдруг ты не вернешься? Как тогда быть Волусии? Я предлагаю тебе очень хорошие деньги за пустяшного раба. Ты не только с долгами расплатишься, но и тебе кое?что останется, например на плитку из порфира, которой можно выложить пол в атриуме. Тогда твой дом будет выглядеть достойно.

— Я подумаю, – ответил Лонг.

— Только не думай слишком долго. Недели хватит?

— Вполне.

— Не упусти момент, Ларций, – посоветовал на прощание сенатор.

Во время разговора Ларций сумел сохранить невозмутимость, однако за предложение Регула ухватился с радостью.