— Ты когда-нибудь говорила о визитах Регала Пейшенс или Лейси? Что они думают о нем?

Она тряхнула головой, и я ощутил аромат ее волос.

— Он предостерег меня от этого. «Бабья болтовня», — сказал он, и я знаю, что это правда. Я даже не должна была говорить об этом тебе. Он предупредил, что Пейшенс и Лейси будут больше меня уважать, если это будет выглядеть, как будто я пришла к такому решению по своей воле. Он сказал, кроме того… что ты не отпустишь меня… если подумаешь, что все это исходит от него. Что ты должен поверить, что я отвернулась от тебя сама.

— Настолько-то он меня знает, — кивнул я.

— Мне не следовало говорить тебе, — пробормотала она. Она немного отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза. — Не знаю, почему я это сделала.

Ее глаза и волосы были цвета опавшей листвы.

— Может быть, ты не хотела, чтобы я тебя отпускал? — рискнул я.

— Ты должен, — сказала она. — Мы оба знаем, что у нас нет будущего.

На мгновение все погрузилось в тишину. Огонь тихо потрескивал в очаге.

Мы не двигались. Но каким-то образом я очутился в другом мире, остро, до боли ощущая запах трав, исходящий от кожи и волос Молли, прикосновение ее гибкого тела под ночной рубашкой из тонкой и мягкой шерсти. Все заботы, даже все мысли были отброшены в этом внезапном чудесном ощущении. Я знал, что дрожу, потому что она положила руки мне на плечи и сжала их, чтобы успокоить меня. Тепло исходило от ее рук. Я посмотрел ей в глаза и удивился тому, что там увидел.

Она поцеловала меня.

Прикосновение ее губ прорвало плотину переполнявших нас чувств. То, что последовало, было безграничным продолжением поцелуя. Мы не останавливались, чтобы обдумать, насколько разумно или достойно ведем себя. Мы не медлили вовсе. Мы знали, что отныне нам все дозволено. Мы оба окунулись в восхитительную новизну, и я не могу вообразить более глубокого единения, чем то, которое мы разделили в эту ночь. Для нас обоих это была первая ночь. Нас не трогали воспоминания о других или напрасные ожидания. У меня было не больше прав на нее, чем у нее на меня. Но я давал, и я брал, и клянусь, что никогда об этом не пожалею. Сладостную неловкость той ночи я буду хранить как прекраснейшее воспоминание в самом укромном уголке своего сердца. Мои дрожащие пальцы превратили завязки на ее рубашке в беспомощный узел. Молли казалась мудрой и уверенной, когда прикасалась ко мне, и резко вздохнула, когда я посмел ответить на ее ласку. Это не имело значения. Наша неискушенность в любви придавала таинственную остроту нашим чувствам. Я жаждал быть одновременно нежным и сильным, но обнаружил, что изумлен нежностью и силой Молли.

Я слышал, что это называют танцем, я слышал, что это называют битвой. Некоторые мужчины говорят об этом с понимающим смешком — некоторые с ухмылкой. Я слышал, как крепкие рыночные торговки кудахчут об этом, словно курицы над хлебными крошками. Я встречал сводниц, которые расхваливали свой товар так же смело, как разносчики свежей рыбы. Что до меня, то я думаю, что некоторые вещи нельзя описать словами. Голубой цвет можно только увидеть, запах жасмина почувствовать, а звук флейты услышать. Изгиб теплого обнаженного плеча, нежная мягкость груди, любовные слова, которые слетают с губ, когда все барьеры внезапно рушатся, аромат женской кожи — все это только части, и, как бы сладостны они ни были, им не стать воплощением целого. Тысячи таких деталей не могут сделать это.

Дрова в очаге превратились в темно-красные угли. Свечи давно погасли. Казалось, мы очутились в месте, которое считали чужим, и неожиданно поняли, что это наш дом. Думаю, что отдал бы весь мир, чтобы остаться в этом дремотном тепле спутанных одеял и перьевых подушек, вбирая блаженный покой.

Брат! Это хорошо!

Я взвился, как рыба на крючке, вырвав Молли из ее сонного забытья.

— Что случилось?

— Ногу свело, — солгал я, и она засмеялась, поверив мне.

Такое глупое вранье — но мне внезапно стало стыдно, несмотря на всю ложь, которую я когда-либо говорил, и всю ту правду, которую я превращал в ложь, скрывая ее. Я раскрыл рот, чтобы рассказать ей все. Что я, орудие короля. Что свидетелем этой ночи был мой брат волк. Что она, Молли, так легко отдала себя человеку, убивавшему других людей и связавшему свою жизнь со зверем.

Это было невозможно. Рассказать об этом означало причинить ей боль и заставить стыдиться себя. Молли всегда будет чувствовать себя испачканной моими прикосновениями. Я говорил себе, что смогу вынести, если она будет презирать меня, но не перенесу ее презрения к себе самой. Я говорил себе, что придержал язык, потому что благороднее было оставить мои секреты при себе, чем позволить правде уничтожить ее. Лгал ли я себе тогда?

Как и все мы.

Я лежал в объятиях Молли, от нее исходило удивительное тепло, и я обещал себе, что изменюсь. Я прекращу все это, и тогда мне ничего не понадобится рассказывать ей. Завтра, обещал я себе, я скажу Чейду и Шрюду, что не буду больше убивать для них. Завтра я заставлю Ночного Волка понять, почему я должен разорвать свою связь с ним. Завтра. Но сегодня, в этот день, который уже начинался, я должен быть рядом с волком, чтобы охотиться на «перекованных» и убивать их. Потому что я должен прийти к Шрюду с новой победой, чтобы привести его в должное настроение для моей просьбы. В тот вечер, когда я покончу с убийством, я попрошу его дозволения обвенчаться с Молли. Я обещал себе, что его разрешение положит начало моей новой жизни, жизни человека, у которого больше не будет секретов от любимой женщины. Я поцеловал ее в лоб, потом медленно высвободился из ее рук.

— Я должен уйти, — прошептал я, когда она пошевелилась. — Но я молюсь, чтобы это было ненадолго. Сегодня я иду к Шрюду, чтобы просить разрешения жениться на тебе.

Она вздохнула и открыла глаза. Она с некоторым удивлением смотрела, как я, обнаженный, отхожу от ее постели. Я подкинул дров в очаг и, избегая ее взгляда, стал собирать разбросанную одежду и одеваться. Она не так стеснялась, потому что когда я оторвался от застегивания своего пояса, то обнаружил, что она смотрит на меня и улыбается. Я вспыхнул.

— Я чувствую, что мы уже женаты, — прошептала она. — Не могу себе представить, что какие-то клятвы могут соединить нас вернее, чем это.

— И я. — Я подошел, сел на край ее постели и снова взял ее руки в свои. — Но я буду счастлив, когда все узнают об этом. А это требует свадьбы, моя леди. И публичного признания всего того, в чем мое сердце уже поклялось тебе. Но сейчас я должен идти.

— Нет. Побудь еще немного. Я уверена, что у нас есть время, прежде чем все начнут просыпаться.

Я наклонился и поцеловал Молли.

— Я должен идти сейчас, чтобы забрать веревку, которая свисает с башни прямо к окну моей леди. Люди могут удивиться.

— Останься, по крайней мере, чтобы я могла сменить повязку на твоей руке и шее. Как это ты поранился? Я хотела спросить тебя вчера, но…

Я улыбнулся ей:

— Я знаю. У нас были гораздо более интересные занятия. Нет, моя дорогая. Но я обещаю тебе, что сделаю это сегодня утром в своей комнате.

Сказав ей «моя дорогая», я вдруг почувствовал себя настоящим мужчиной — никакие слова не давали мне раньше такого ощущения. Я снова поцеловал Молли, обещая себе, что уйду немедленно после этого, но почувствовал, что медлю, ощутив ее прикосновение к моей шее. Я вздохнул.

— Мне действительно надо идти.

— Я знаю. Но ты не рассказал мне, как поранился.

Я чувствовал по ее голосу, что Молли не считает мои раны серьезными, а просто использует эту возможность, чтобы хоть немного задержать меня. Но мне все равно было стыдно, и я попытался сделать ложь насколько возможно безвредной.

— Собачьи укусы. В конюшне, сука со щенками. Я, наверное, знал ее не так хорошо, как думал. Нагнулся, чтобы взять одного из щенков, и она бросилась на меня.

— Бедный мальчик. Ну хорошо, а ты уверен, что как следует обработал рану? Укусы животных очень легко воспаляются.