Уолкер притронулся к своему носу. Потер переносицу.

– Это помогает мне сохранить спортивную форму, Генри, – сказал он с лживой улыбкой.

Толстяк с отвращением вскинул обе руки и пошел прочь, передразнивая Уолкера:

– «Это помогает мне сохранить спортивную форму... помогает сохранить спортивную форму...»

Улыбка сбежала с лица Уолкера.

– Пошел ты куда подальше, Генри.

Толстяк остановился и обернулся. В комнате сразу стало очень тихо. Один из мексиканцев выключил кассетник.

– Ты со мной потише, парень, – мягко сказал Генри.

Подъехал какой-то грузовик. В запыленном окне сверкнул свет его фар. Уолкер и Генри обменялись взглядами. Уолкер неторопливо поднялся и так же неторопливо пошел к двери.

– Смотрите, чико. Наш Уолкер просто истосковался по своему белому дружку или кем он там ему приходится.

Один из подростков нервно рассмеялся и тут же оборвал смех.

Уолкер не оглядываясь вышел.

На улице уже рассвело. Из кабины грузовика вылез Фасио – костлявый парень с прыщавым лицом и длинными, до плеч, жесткими, точно проволока, волосами.

– Здорово, Сонни, – сказал Фасио.

– Как-нибудь я убью этого черного сукина сына!

– Кого?

Уолкер кивнул через плечо.

– Генри? – спросил Фасио. – С ним все в порядке, приятель.

– Как-нибудь я убью его.

– Забудь об этом, Сонни. – Фасио вытащил из кармана рубашки недокуренную сигару. Облизал и закурил ее.

– Ты хотел видеть меня, приятель. Поэтому я и вернулся. От самой типографии. – Он предложил горящий окурок Уолкеру, но тот отмахнулся.

– Мне надо что-нибудь подбадривающее. У тебя есть какие-нибудь пилюли?

– Нн-е-е-ет, – сказал Фасио, растягивая это слово на несколько слогов. – Никаких пилюль у меня нет. Но зато у меня есть вот это. – И он достал из своих грязных джинсов квадратный флакон.

– Что это?

– Дексамил. Сделано прямо здесь, в наших старых Соединенных Штатах. Отличное снадобье. Только глотнешь – и любого негра за пояс заткнешь. И никакой нервотрепки.

– Пилюли мне нравятся больше.

– Но у меня их нет. А эти капсулы будут подешевле.

– По сколько?

– По полтора доллара за штуку.

– Ну, ты дерешь.

– Что поделаешь, инфляция. – Фасио улыбнулся.

– И сколько их у тебя?

– Пятьдесят.

– Дай их мне, заплачу на следующей неделе.

– У меня не кредитный банк, приятель.

– Дай мне эти чертовы капсулы! – резко сказал Уолкер. – Заплачу в понедельник.

– О'кей, приятель, о'кей. Успокойся. Я тебе не Генри. На, возьми.

Уолкер залез в свой фургон и завел двигатель. Фасио подошел к водительскому окошку.

– По скольку штук ты принимаешь, приятель? Скажи мне.

Уолкер улыбнулся.

– В день? По шесть. А этих, наверное, еще больше.

– В день?

– В день.

– Господи Иисусе. Конечно, ты хороший покупатель, но тебе надо сбавить темпы. Ты просто не выдержишь таких доз. Окочуришься.

– Подумаешь, испугал, – сказал Уолкер. Выводя фургон задом из проулка на улицу, он все еще улыбался.

В нескольких милях оттуда, в округе Креншо, Эстер Фиббс припарковала свой микроавтобус на узкой подъездной дорожке, ведущей к ее двухэтажному дому. Она заглушила мотор, выключила передние фары и вышла. На боковой двери было написано большими буквами: ОБСЛУЖИВАНИЕ НА ДОМУ. ФИРМА «ЭСТЕР». Открыв заднюю дверь машины, она вытащила два мешка с продуктами и, поставив их на крыло, кое-как умудрилась закрыть и запереть дверь.

Улица была серая и пустынная. Хотя солнце даже еще не поднялось над крышами, было уже жарко, и Эстер предчувствовала, что днем будет настоящее пекло.

Закрыв входную дверь облупленного коричневого дома, она на миг задержалась внизу у лестницы и прислушалась, тихо ли наверху. Но не было слышно ничего, кроме тиканья будильника над камином, и она, мягко ступая, прошла через длинный холл в кухню в самой глубине дома. Взгромоздила мешки на стол, наполнила чайник водой и поставила его на газ. Затем, убрав мешки, всыпала ложку растворимого кофе в надтреснутую чашку, закурила сигарету и с тяжелым вздохом уселась на стул.

Это была высокая, усталая женщина лет тридцати пяти; поношенные джинсы и не менее поношенная помятая рубашка, казалось, лишь подчеркивали ее худобу и усталость. Руки у нее были длинные и тонкие, босые ноги, лежавшие на стуле, также отличались длиной и утонченной хрупкостью. Кожа была цвета хорошо отполированного грецкого ореха: этот цвет белые люди сочли бы темным, а черные – светлым.

– Это ты, Эстер, моя голубка?

Эстер вздрогнула.

– Ты меня испугала, мама. Я, должно быть, как раз задремала.

– Вода уже вскипела, чайник посвистывал.

– Сейчас я его сниму. – Эстер попыталась подняться.

– Нет, моя голубка. Я сама все сделаю, а ты пока отдыхай.

Это была пожилая, очень черная женщина. Глаза ее заплыли от сна, волосы убраны под сетку. На ней был чистый, тонкий, как бумага, махровый халат голубого цвета. Она налила кипяток, размешала кофе и поставила чашку на стол перед Эстер. Затем налила и себе чашку.

– Почему ты не разрешаешь купить тебе приличный чайник, Эс?

– Не надо, мама. И этот неплох. – Она притушила сигарету. – Хочешь, я отвезу тебя домой, пока не так жарко?

– Я подожду, пока ты отведешь в школу маленького Бобби.

– Сегодня будет настоящее пекло.

– Ничего, как-нибудь перетерплю.

Эстер потерла глаза и переносицу. Пожилая женщина внимательно посмотрела на нее.

– У тебя очень усталый вид, родная.

– Я и в самом деле устала, мама.

Они обе молча отхлебывали кофе, затем пожилая сказала:

– Ты увидишься сегодня с Бобби?

– Да, днем.

– И тогда сможешь немного поспать?

– Пару часов, мама.

Эстер встала. Она выплеснула кофейную гущу в раковину и помыла чашку. Затем повернулась, прислонилась спиной к кухонному шкафчику и улыбнулась.

– Во вторник он приедет домой, мама.

– Я знаю, родная. Хорошая новость. – Мать улыбнулась, но ее глаза остались, как были, печальными.

– На этот раз все будет хорошо, мама. Я знаю.

– Я тоже так надеюсь, родная.

– Все будет хорошо, мама. Непременно. – Эстер села и взяла руки матери в свои ладони.

– На этот раз он завяжет. Я знаю, что он сдержит слово. Я с ним говорила. Он сказал, что, если может воздерживаться от наркоты в тюрьме, то на воле и подавно сможет. Он сказал, что в этой проклятой тюрьме больше наркоты, чем в любом месте на воле. Он сказал, что ему нетрудно воздерживаться. Заключенные колются прямо в камере, а ему хоть бы что.

– И ты ему веришь?

– Да, мама. А ты?

Мать промолчала, но глаза ее были холодны и неподвижны.

– Ты не хочешь ему верить, мама?

Та вздохнула.

– Конечно, хочу, Эстер. Но он слишком много раз меня обманывал. Ведь он мой единственный сын. Моя кровь и плоть, но он столько лет скрывал от меня, что ворует, а сам воровал и воровал. Столько раз я умоляла его бросить это дело, исправиться. Он надает обещаний, но только я оглянусь – смотрю, он уже что-нибудь стибрил у меня, у своей родной матери. И все только для того, чтобы купить щепоть этого дерьма. – Она как будто выплюнула последнее слово.

Они сидели молча, не глядя друг на друга.

– Старику моему еще бы жить и жить, а он довел его до могилы.

– Мама, – сказала Эстер.

– Не знаю, как это случилось. Он был таким хорошим мальчиком. Всегда был хорошим мальчиком. Не причинял нам никаких неприятностей. Особенно когда был младенцем. Лучше, чем он, младенца я просто не видела. Он почти не плакал. Не капризничал. Но и когда подрос, он был хорошим. Ходил у нас в младших бойскаутах. Ты этого не знала?

Эстер покачала головой.

– Да, было дело. Мы мечтали, чтобы он поступил в колледж, но он заявил, что пойдет работать. Говорил, что хочет нам помочь. А мы отнекивались: не нужна нам, мол, твоя помощь, поступай в колледж, для этого мы много лет копили деньги. Но нет, он настоял на своем. Говорил, что хочет помогать нам. И по дому тоже. Мол, Чарльз совсем больной, ну и все такое. Вот он и поступил работать в эту треклятую больницу.