Миссис Меркадо широко раскрыла свои непроницаемые черные глаза.

– О, кто это мог вам такое сказать? Сестра? Доктор Лейднер? Без сомнения, он вообще ничего никогда не замечал, бедняга, несчастный человек.

И она стрельнула в меня откровенно враждебным взглядом.

Пуаро непринужденно улыбнулся.

– У меня работают шпионы, мадам, – весело провозгласил он.

И только на минуту я увидела, как ее веки задрожали и сощурились.

– Неужели вы не понимаете, – спросила миссис Меркадо со сладчайшим выражением на лице, – что после события такого рода все придумывают, чего никогда и не было? Знаете, напряжение, атмосфера, «чувство, что вот-вот что-то случится»? Я считаю, что люди сочиняют эти вещи потом.

– В том, что вы говорите, мадам, есть много верного, – сказал Пуаро.

– В самом деле это неправда! Мы были здесь единой семьей.

– Эта женщина – самая бессовестная лгунья, – сказала я с негодованием, когда мы с Пуаро шагали по дорожке на раскопки. – Без сомнения, она прямо ненавидела миссис Лейднер!

– Она не из тех, к кому обратишься за правдой, – согласился Пуаро.

– Разговаривать с ней – терять время, – отрезала я.

– Не сказал бы. Если из уст мы слышим ложь, то глаза иногда говорят правду. Чего она боится, маленькая миссис Меркадо? Я видел страх в ее глазах. Да, она решительно боится чего-то. Это очень интересно.

– У меня есть что вам рассказать, мистер Пуаро, – сказала я.

Затем я рассказала ему все о своем возвращении в предыдущий вечер и своем твердом убеждении, что мисс Джонсон была автором анонимных писем!

– Так что она тоже лжет! – сказала я. – Как невозмутимо она говорила сегодня об этих самых письмах.

– Да, – сказал Пуаро. – Это интересно. Ведь она проговорилась, что знает о письмах. До сих пор о них в присутствии персонала не упоминали. Конечно, возможно, что доктор Лейднер рассказал ей о них вчера. Они старые друзья, он и она. Но если нет – тогда любопытно, не так ли?

Мое уважение к нему выросло. Ловко он заставил ее заговорить о письмах.

– Не собираетесь ли вы потрясти ее насчет писем? – спросила я.

Пуаро, казалось, был очень возмущен этой мыслью.

– Нет, ни в коем случае. В любом случае неразумно демонстрировать свою информированность. До последнего момента я храню все здесь. – Он постучал себе по лбу. – В нужный момент я, как пантера, делаю прыжок, и – mon Dieu![35] – готово!

Я не могла не посмеяться про себя над маленьким Пуаро в роли пантеры.

Тут мы как раз подошли к раскопкам. Первым, кого мы увидели, был мистер Рейтер, который фотографировал какое-то укрепление.

Мое мнение, что те люди, которые копали, просто колотили по стенам, где им вздумается. Во всяком случае, это так выглядело. Мистер Кэри объяснил мне, что разницу можно почувствовать киркой сразу, но я так и не поняла этого. Когда один из рабочих сказал: «Libn – кирпич», – это были, насколько я могла понять, те же грязь и земля.

Мистер Рейтер закончил фотографировать, передал своему бою камеру и фотопластинку и приказал ему отнести их в дом.

Пуаро задал ему несколько вопросов о выдержке, об упаковке пленок и так далее, на которые Рейтер отвечал очень охотно. Казалось, ему приятно, что задают вопросы о его работе.

Только он собрался принести свои извинения за то, что оставляет нас, как Пуаро принялся за свою дежурную речь. Собственно, это была не вполне дежурная речь, потому что он видоизменял ее немного, каждый раз подлаживая к человеку, с которым собирался беседовать. Но я не собираюсь ее каждый раз полностью писать. С такими разумными людьми, как мисс Джонсон, он сразу переходил к делу, а с некоторыми другими ему приходилось сначала ходить вокруг да около. Но в конечном счете все приходило к одному и тому же.

– Да-да, я понимаю, что вы хотите, – сказал мистер Рейтер. – Но я действительно не считаю, что могу вам помочь. Я здесь новый человек и с миссис Лейднер разговаривал мало. Сожалею, но в самом деле мне нечего вам рассказать.

В том, как он говорил, было что-то жесткое и иностранное, хотя, конечно, у него акцента не было – кроме американского, я имею в виду.

– Можете вы, по крайней мере, сказать мне, нравилась она вам или нет? – спросил Пуаро с улыбкой.

Мистер Рейтер покраснел и запинаясь сказал:

– Она была обаятельной личностью, весьма обаятельной. И интеллигентной. Да... Это была светлая голова.

– Bien! Она вам нравилась, а вы ей?

Мистер Рейтер покраснел еще больше.

– О, я... я не думаю, чтобы она особенно меня замечала. И мне несколько не везло. Мне всегда не везло, когда я пытался что-то для нее сделать. Боюсь, что я своей неуклюжестью действовал ей на нервы. Это получалось совершенно случайно... Я бы сделал что угодно...

Пуаро сжалился над его словесной беспомощностью.

– Отлично, отлично. Давайте перейдем к следующему вопросу. Была ли атмосфера в доме счастливой?

– Пожалуй.

– Были ли вы счастливы вместе? Смеялись ли вы, разговаривали?

– Нет, нет, не совсем так. Была какая-то натянутость. – Он сделал паузу, с некоторым усилием заговорил: – Вы знаете, я необщительный человек. Я неуклюж, робок. Доктор Лейднер всегда был чрезвычайно любезен со мной. Глупо, но я не могу преодолеть свою скованность. Я всегда говорю не то. Я опрокидываю кувшины с водой. Я невезучий.

Он действительно был похож на большого неповоротливого ребенка.

– Мы все такие в молодости, – сказал Пуаро, улыбаясь. – Уравновешенность, savoir faire[36], это приходит позднее.

Потом, попрощавшись, мы отправились дальше.

– Этот, ma soeur, либо очень глуп, либо редкостный актер, – сказал он.

Я не ответила. Мною снова овладела фантастическая мысль, что кто-то из этих людей опасный и хладнокровный убийца.

В такое прекрасное, безмятежное солнечное утро это казалось невозможным.

– Я вижу, они работают в двух разных местах, – сказал Пуаро, останавливаясь.

Мистер Рейтер делал свои фотографии на участке, удаленном от основных раскопок. На небольшом расстоянии от нас была вторая группа людей, которые ходили туда и сюда с корзинками.

– Вот это называется глубоким разрезом! – воскликнула я. – Они здесь не находят ничего, кроме ни на что не годной битой керамики, но доктор Лейднер все время говорит, что она очень интересная, так, я думаю, наверное, и есть.

– Идемте туда.

Солнце припекало, и мы не торопясь пошли туда.

Мистер Меркадо командовал. Мы видели его под нами, он говорил с мастером, пожилым мужчиной, похожим на черепаху, на котором был твидовый пиджак поверх длинного хлопчатобумажного в полоску одеяния.

Было непросто спуститься к ним, потому что была только узкая дорожка и сходни, и бои с корзинами постоянно ходили по ним туда-сюда, и все время казалось, что они слепые, как летучие мыши, и совершенно думать не думают, чтобы уступить дорогу.

Когда я спускалась вниз за Пуаро, он вдруг спросил через плечо:

– Мистер Меркадо левша или правша?

Это уж, если хотите, очень необычный вопрос!

– Правша, – подумав немного, уверенно сказала я.

Пуаро не снизошел до объяснений. Он просто шел дальше, и я следовала за ним.

Мистер Меркадо, казалось, был очень рад нас увидеть. Его длинное меланхоличное лицо осветилось.

Мистер Пуаро сделал вид, что интересуется археологией, что, разумеется, не соответствовало действительности, но мистер Меркадо отреагировал тут же. Он объяснил, что они уже прошли сквозь двенадцать пластов когда-то существовавших жилищ.

– Теперь мы определенно находимся в четвертом тысячелетии, – с воодушевлением сказал он.

Я-то всегда думала, что тысячелетие впереди и это время, когда все будет хорошо[37].

Мистер Меркадо показал на какие-то слои (и у него так тряслась рука! Я даже подумала, не малярия ли у него) и объяснил, как керамика меняет свой характер, рассказал о захоронениях одного уровня, почти полностью состоящего из детских захоронений – бедные крошки, – о согнутом положении, об ориентации; как я поняла, все это отражало положение костей.