Почувствовав, что ее силы на исходе, она с трудом прошептала:

— И… и что теперь, милорд? При этом ее бедра выгнулись, словно в мольбе. Он встретил это движение мощным ударом, сразу войдя глубоко в ее тело и замерев там. Она на мгновение почувствовала неловкость, но это ощущение быстро исчезло, оставив после себя только жаркое биение там, где их тела соединились. Это была та близость, которой она так жаждала, слияние мужского и женского начал — древний ритуал ночи.

Джослин осторожно покачала бедрами. Дэвид начал двигаться — сначала медленно, а потом все быстрее… И наконец владеть собой стало невозможно.

— О Господи, Джослин!

Он со стоном уткнулся лицом ей в плечо, пролившись в нее горячей струей. Она в ответ выкрикнула его имя, отдаваясь экстазу, превзошедшему все, что она могла себе представить, и в то же время ощутила прилив нежности и заботы, идущие от него, которые растрогали ее почти до слез.

Охваченная волной незнакомых чувств, она готова была расплакаться, но он крепко прижал ее измученное тело к себе, нежно приглаживая растрепавшиеся волосы, словно дороже ее для него никого в мире не было. И она успокоилась. Вскоре Дэвид уснул, а Джослин все лежала в блаженной полудремоте, мечтая, чтобы утро не наступило никогда. В эти часы у нее не было ни вопросов, ни сомнений — но она боялась, что подобного умиротворения ей больше не испытать никогда.

Когда луна спряталась за облако, Дэвид проснулся и перевернулся на спину, увлекая ее за собой, так что она оказалась на нем, как во время пикника во фруктовом саду. Однако на этот раз между ними не было преград, не было одежды — им ничто не мешало. Чувственные прикосновения и тихие вздохи стали началом медленного, дарящего глубочайшее удовлетворение совокупления — и на этот раз темп ему задавала Джослин.

И наконец, положив голову Дэвиду на плечо, Джослин заснула, словно усталый ребенок.

Дэвид проснулся очень рано. В комнате царил полумрак, за окном попискивали птицы, приветствуя рассвет. Он ощущал такое ликование, что был готов присоединиться к их хору. Джослин свернулась рядом калачиком и была больше похожа на семнадцатилетнюю девушку, чем на светскую женщину двадцати пяти лет.

Он нежно поцеловал ее в лоб, и она с тихим вздохом перевернулась на спину. Она была так хороша с разметавшимися по подушке каштановыми локонами — красивая и в то же время удивительно ранимая.

Он с трудом справился с желанием разбудить ее. Несмотря на все очарование прошлой ночи, он опасался, что при свете дня она будет испытывать некоторое смущение. Должно пройти какое-то время, чтобы эта сдержанная и спокойная леди целиком приняла в себя страстную лунную деву, которая пряталась в глубине ее существа. Дэвид решил, что это даже к лучшему — уехать в Херефорд на судебное заседание, чтобы в его отсутствие Джослин легче освоилась с переменой, которая произошла в их отношениях, — и, возможно, она даже начнет строить планы их совместной жизни!

Дэвид осторожно встал с постели, бережно укрыв плечи Джослин одеялом. Она спала все так же крепко, и он позволил себе один тихий поцелуй, после чего ушел к себе в комнату готовиться к новому дню.

Оставив Джослин записку — она должна найти ее сразу после пробуждения, — он уже думал о том, как поскорее вернуться: ему не терпелось снова увидеть Джослин.

Джослин просыпалась медленно: ее тело наполняло странное сочетание чудесной лени и неожиданной боли. Почему-то у нее горела щека — словно она провела ею по какой-то шершавой поверхности. Она рассеянно прикоснулась к ней ладонью — и тут же вспомнила: Дэвид прижимается щекой к ее щеке и горячо шепчет ей на ухо слова восхищения и желания. Она вспомнила все: страсть, покорность и наслаждение, какого не могла представить себе, даже дав полную волю своему воображению.

Она повернула голову и обнаружила, что находится в постели одна. Задрожав всем телом, она стремительно села. На левой подушке осталась вмятина там, где лежала голова Дэвида — и там лежала алая роза, стебель которой был обернут запиской. Лепестки цветка только начали раскрываться, и на их алом бархате еще искрились бриллиантами несколько капелек росы. Джослин робко взяла розу — интуиция подсказывала ей, что послание, которое она сейчас прочтет, полностью изменит ее мир.

Но этот мир уже изменился! С наслаждением вдохнув тонкий аромат розы, она развернула записку.

«Джослин, к моему глубочайшему сожалению, я должен уехать в Херефорд на судебную сессию, так что увижу тебя только вечером. Я тебя люблю. Дэвид».

Джослин смотрела на записку и чувствовала, как сердце ее рвется на кусочки, и каждый полон боли. Сначала боль пробежала тонкими трещинками, а потом они расползлись во все стороны, расколов ее душу на осколки страха и одиночества, которые прятались у нее внутри.

Ее охватило чувство глубочайшей потери. Сотрясаясь от рыданий, она закрыла лицо руками, судорожно сжав стебель розы в кулаке. Ей нужны были дружба и страсть, а не эта несущая обжигающую боль любовь Не удержавшись, она играла с огнем — и теперь обожглась.

Как она могла быть настолько глупа, чтобы думать, будто сможет избежать отчаяния? Она погубила себя — и при этом нанесла Дэвиду серьезную рану!

Он не может ее любить, потому что на самом деле не знает ее. В полной открытости супружеской постели, где ничего нельзя скрыть, он быстро увидит все ее недостатки. И когда это произойдет, иллюзия любви исчезнет, сменившись равнодушием или чем-то еще более страшным.

Она не перенесет этого! Она уже сорвалась в пропасть. И теперь ей надо бежать, не допустив окончательного уничтожения, которое неизбежно должно наступить.

Джослин лихорадочно строила планы побега, когда к ней с утренним подносом пришла Мари.

— Доброе утро, миледи. День опять прекрасный.

Ее жизнерадостность мгновенно погасла, едва она увидела лицо своей хозяйки:

— Миледи! Что случилось?

Поставив поднос на столик, горничная подняла с пола шелковый пеньюар и набросила его на обнаженные плечи Джослин.

Джослин уставилась на алые пятна, расплывавшиеся по белой простыне, яркие капли крови падали на ткань из ее пораненной шипами руки. Стебель розы, который она так судорожно сжала в припадке отчаяния, сломался.

Ощущение физической боли помогло ей собраться с мыслями. Дрожащим голосом она проговорила:

— Нам надо сегодня же утром уехать отсюда в Лондон. Горничная нахмурилась:

— Но лорд Престон весь день пробудет в Херефорде!

— Он с нами не поедет. Скажите моему кучеру, чтобы он заложил лошадей, а потом запакуйте мои вещи. Я хочу уехать около полудня.

Мари прикусила губу. Ее острый взгляд оценил значение беспорядка в спальне.

— Миледи, вы уверены? Если у вас какая-то ссора, то не лучше ли подождать и обсудить все с его милостью?

Чувствуя, что вот-вот не выдержит, Джослин решительно сказала:

— Делайте, как я велела.

Ее тон заставил горничную проглотить готовые сорваться с языка протесты. Встревоженная Мари отправилась сообщить кучеру о скором отъезде.

Думая о том, что необходимо еще сделать, Джослин быстро встала, завязала пояс пеньюара, а потом, прихватив с собой чашку шоколада, уселась за бюро. Теплый напиток помог ей немного успокоить тревожно рвущиеся мысли. Стараясь справиться с новым приступом слез, она начала составлять записку для Дэвида.

Горевать она сможет по дороге домой — для этого времени будет больше чем достаточно.