— Князь пророком оказался: двадцатилетие возвратило тебе мудрость.

— Но не исправило двойку по пилотированию, — хмуро заметил Алик.

— Переживаешь?

— Капельку. — Алик поежился и замолчал. «Капельку» — любимое словечко Татьяны. «Хочешь чаю?» — «Капельку». «Волнуешься?» — «Капельку». А чашку всегда выпивает полную, экзамены сдает на «отлично». В понедельник у нее первый государственный, через неделю — второй, и тогда… Никита вздохнул.

— Ты о чем? — спросил Алик.

— Да так. Татьяна через неделю свою богадельню заканчивает.

— Это хорошо, — сказал Алик, — люблю, когда весело.

— Чего ж тут веселого?

— Свадьба. Или ты решил зажать? Не выйдет, — быстро, точно боясь возражений, затараторил Алик. — А денежный вопрос пусть тебя не волнует — ребята скинутся.

— Это кто же так решил? — обескураженно спросил Никита.

— Мы. — Алик хлопнул себя в грудь. — Николай Второй.

— Понятно, — сказал Никита. — Славкины небось все штучки?

— При чем тут Славка? — обиделся Алик. — Мы. — Затем взлохматил волосы и отвернулся. — К ней переедешь?

— Нет, — сказал Никита, уже давно решивший этот сложный для себя вопрос, — с вами останусь, до конца.

— Правильно. — Алик заметно повеселел. — А погодка-то выправляется. К утру чисто будет.

— Должно быть. — Никита достал сигарету и неожиданно сказал: — Алик, а я ведь тоже в зоне работал.

— Когда?

— Когда ты в штопор свалился.

— Ну и что? — насторожился Алик.

— Это была не ошибка…

— Видел, так и молчи, — угрюмо пробасил Алик.

— Я и молчу. Просто меня интересует, зачем? Ты же знал, что тебе за это будь здоров влепят?

— Знал. — Алик с силой провел ладонью по лицу и тряхнул головой. — Понимаешь, старик, я в этом году впервые побывал на могиле отца. Ну, в общем, приехал в городок, где он летал, — и на кладбище. Кладбище как кладбище, ничем от других не отличается. Кресты, перегородочки, цветочки… Таких в России тысячи. Иду я по дорожке и вдруг… Понимаешь, огромная такая ограда, плита мраморная и на ней черным по белому: «Погибшим в познании неизвестного». И все.

— Вместимая лаконичность, — заметил Никита.

— Вместимая, — со вздохом согласился Алик. — А когда приехал домой, то отыскал дневники отца, — он в этом отношении мужик был аккуратный, все записывал, — и прочитал, что он разбился, испытывая самолет на штопор. С этой минуты засела во мне эта мысль, как гвоздь в доске. Надо, думаю, попробовать, что это за крокодил. Вот и попробовал…

Никита промолчал. Он не знал, что ответить. С одной стороны, Баранов был совершенно прав, что учинил Черепкову сокрушительный разнос — нельзя заниматься самодеятельностью и учиться летать, руководствуясь столь революционными методами, но с другой… Алик все-таки заслуживал уважения: никто по догадывался, ради чего он совершал свои нелепые подвиги и каких усилий и неимоверного напряжения ему стоила эта, на первый взгляд, показная картинность перспективного летчика.

Ребята отрабатывали слетанность — один из самых сложных элементов современного воздушного боя.

— Без надежного прикрытия вы — ноль, абсолютный, из вас вытряхнут содержимое, прежде чем вы успеете вспомнить, как зовут маму, — ежедневно твердил Баранов. — Ведомый — это предельная внимательность, точный расчет, маневр, осторожность и хитрость зверя, готовность в любую секунду бросить машину наперехват врага и огнем своих пулеметов прикрыть товарища. Понятно?

— Понятно, — как обычно, за всех гаркал Алик, не сводя с инструктора своих безмятежных, чистых, как у грудного младенца, глаз.

— Поразительно! — восклицал Баранов. — Как можно при такой понятливости сорваться в штопор с обыкновенного разворота. Непостижимо!

Он до сих пор не мог поверить в случайность произошедшего и каждый раз, когда Черепков отправлялся в полет, участливо вопрошал: «Противоштопорные парашюты не захватишь?» На что Сережка Бойцов с удивленным видом замечал: «Зачем? У него же уши…»

Никита вылетел в паре с Бойцовым. Сережка, который до этого летал только ведомым, на этот раз шел ведущим, и Никита понимал, что друг сейчас из шкуры вылезет, чтобы доказать, на что он способен, и приготовился к любым, самым неожиданным сюрпризам.

Сережка с ходу заложил крутой вираж и, как только вошел в зону, свечой полез вверх. Никита не отставал. Стрелка высотомера быстро описывала круг за кругом. Четыре тысячи, пять, шесть… «Так он долго не выдержит», — подумал Никита. И оказался прав. Из сопла впереди идущего самолета вырвался огненный, докрасна раскаленный шар — Бойцов включил форсаж. Никита последовал его примеру и, догнав приятеля, сел ему на хвост. Сережка перешел в горизонтальный полет, змейкой скользнул в сторону и вдруг резко сбросил обороты, подзавис, надеясь, что Мазур с ходу проскочит мимо. Но Никита был начеку. Его «МиГ» сразу же ощетинился тормозными щитками и мгновенно погасил скорость. Сережка, словно загнанный зверь, метнулся вправо и вниз. Никита за ним. Теперь он старался не слепо следовать за машиной ведущего, а пытался предугадать каждый его последующий маневр. «Разворот, полупетля, крутой вираж вправо…»

Сережка начал нервничать. Он продемонстрировал все свое искусство: крутил медленные и быстрые бочки, боевые развороты, восьмерки, падал листом, но ведомый словно прилип к его хвосту, и оторваться от него не было никакой возможности.

— А с тобой дело иметь можно, — пробормотал наконец Сережка, напряженно думая, каким же все-таки способом ему лучше удрать от приятеля.

— Я весь мокрый, — признался Никита. Он догнал Сережку и помахал ему крылышками. — Лихо летаешь, но на вертикалях ты слабоват, на вертикалях, старик, тебе от меня и подавно не удрать.

Сережка промолчал. Никита не выдержал и громко рассмеялся.

Смех Никиты, видимо, задел Сережку за живое. Он понял, что так просто ему не уйти, и решился на крайний шаг — маневр, чреватый опасностью, рискованный, но рассчитанный и выверенный им до последнего сантиметра. И этот маневр не был жестом отчаяния, бессилия, легкомысленности, нет, он готовился к нему долго и упорно и сейчас видел в нем единственный выход из положения, победу, к которой он так стремился, и поражение противника.

Сережка рванул ручку на себя и, описав полупетлю, в каком-то нелепо искривленном пике со свистом понесся к земле. Никита, не ожидавший от друга такой прыти, чуть запоздал с маневром и, когда его машина устремилась вниз, «МиГ» Сережки сверкал в лучах восходящего солнца еле заметной точкой.

— Не уйдешь! — возбужденно крикнул Никита.

Его охватила страстная жажда боя, и вся воля и мысли сконцентрировались только на одном: не упустить, поймать в перекрестие прицела удирающий «вражеский» самолет. До земли оставалось не более шестисот метров.

Сережка, выйдя из пике, рванул свой истребитель в крутой разворот и на бреющем ушел влево. Никита понимал: промедли он хоть секунду — и ищи ветра в поле. Он включил форсаж и вдруг услышал:

— Сто пятый, я — «Горизонт»…

«Сто пятый» был позывной Бойцова, но что хотели ему сообщить с земли, Никита так и не понял, ибо в то же мгновение другая мысль, от которой мороз прошел по коже, вытеснила и отодвинула все происходящее на второй план и заставила лихорадочно искать выход из создавшегося положения. Сережка пролетел под высоковольткой, и Никита, который шел следом, ничего в данный момент, кроме этого прямоугольника, ограниченного двумя столбами и тонкой нитью проводов, сквозь которые ему предстояло проскочить, как через игольное ушко, не видел.

Командир эскадрильи подполковник Малышев возвращался на машине в штаб, как вдруг его острые глаза летчика заметили два пикирующих на дорогу истребителя.

— Подожди, — остановил он шофера.

Шофер затормозил. Малышев вылез из машины и, прикрыв ладонью глаза от солнца, бросил взгляд на увеличивающиеся с каждой секундой в размерах серебристые точки. Истребители, выйдя из пикирования, на бреющем пошли вдоль дороги.