— Падать умеешь, — подытожил прапорщик и кивком головы послал Черепкова на канат.

Алик забрался только на три четверти. Выше, как ни старался, не смог. Он глянул на стоящего внизу Никиту, жалко улыбнулся и, обессиленный, покатился вниз.

— Это тебе не на гитаре тренькать, — добродушно проворчал прапорщик. — Как же я тебя к прыжкам допущу, если ты даже на стропах подтянуться не сможешь? — Взмахом руки он отправил Алика к группе неудачников. — Остальные могут быть свободны.

— А мы? — округлил глаза Алик. Он прекрасно знал, что должны делать они, по не переспросить было выше его сил.

— А вы… — прапорщик смерил Алика уничтожающим взглядом, — подтягивайтесь. Армии нужны здоровые люди. И душой, и телом…

Алик сложил на груди руки и, как только за Харитоновым захлопнулась дверь, с мрачной убежденностью продекламировал:

— Старшина, никогда ты не будешь майором…

— Братцы, да вас легче похоронить! — Бойцов удивленно присвистнул и, дернув себя за кончик носа, в нерешительности остановился. — Вагон и маленькая тележка.

Смятение Сережки было вполне объяснимо. За всю жизнь он не перечистил и килограмма картофеля, а здесь целая гора. И все это через каких-нибудь три-четыре часа должно кипеть, париться, жариться, и притом в очищенном виде. Этого себе Сережка представить не мог.

— Смелее, мальчики! — Джибладзе вытащил нож, попробовал лезвие на ноготь и удовлетворенно крякнул. — Говорят, кататься любишь, люби и саночки возить.

— А если я не умею? — неуверенно проговорил Бойцов.

— Научим, — сказал Миша. — Впрочем, есть работенка и полегче. — Он кивнул на корзину с луком. — Большого умения не требуется.

— Только выдержка, — заметил Никита, — железная выдержка гвардейца. А у тебя ее предостаточно.

— Работа на шабаш, — продолжал соблазнять Миша. — Кончил — и на боковую.

Лука было гораздо меньше, чем картофеля, и Бойцов заколебался.

— Один? — спросил он.

— Зачем один? Втроем.

— Идет! — Сережка быстро организовал бригаду, опрометчиво пообещав своим помощникам нормальный восьмичасовой сон.

— А они пусть до утра вкалывают, — проговорил он, радостно потирая руки.

Работа закипела. Черепков и Завидонов навалились на морковь, Никита включил картофелечистку. Коэффициент полезного действия этой шумной машины практически равнялся нулю, но использовали ее курсанты добросовестно — лучшего козла отпущения за качество работы трудно было придумать. «Это вредительство! — кричал шеф-повар, вытаскивая из бачка недочищенную картошку. — Кто?» — «Техника», — смиренно отвечал в таких случаях Алик и, глупо улыбаясь, разводил руками.

— Интересно, кто только изобрел эту каракатицу? — спросил Никита, заряжая машину очередной порцией картофеля.

— Неандертальцы, — мрачно проговорил Черепков, который по милости Харитонова уже третий вечер проводил на кухне. Он с хрустом откусил морковку и, прожевав, пояснил: — У них ножей не было.

— А чертежи не сохранились?

Не удостоив друга ответом, Алик повернулся к Лене Кореневу. Леня был вежлив, скромен и помешан на высшей математике — интегралы щелкал, как орехи.

— Корень, мы к двум часам управимся?

— А ты уже спать захотел?

— Не позже двух я должен быть в постели.

— Кто тебе это внушил?

— Мама.

— Мы — да, — сказал Леня, прикинув на глаз количество картофеля, — а вот Бойцов вряд ли.

Сережка, размазывая по щекам слезы, тихо ругался. Он уже понял, что влип с этим луком, как кур во щи, и не мог себе простить собственной глупости, но вида не подавал, улыбался, стараясь держаться молодцом.

— Ты плачешь? — участливо осведомился Алик. — Что с тобой?

— Ерунда, — отмахнулся Сережка. — Расскажи лучше, как первый раз прыгал. Только в деталях, чтобы мы знали, что к чему.

Все, что касалось парашютного спорта, Алик Черепков знал в совершенстве. Здесь для него тайн не было, и он охотно делился с друзьями как своим опытом, так и впечатлениями.

А прыжки были не за горами. Ребята волновались и каждый раз, укладывая парашют, изучая его конструкцию, отрабатывая теорию спуска, отдыхая или работая на камбузе, приставали к Алику с тысячью всевозможных вопросов.

— Вот именно, в подробностях, — поддержал его Завидонов. — А то я боюсь, что мне плохо станет.

— Белье с собой запасное возьми, — посоветовал Джибладзе, — в воздухе и переоденешься.

Слава промолчал. Он не любил ввязываться в словесные перепалки, считая это делом мелочным и бабьим. Но в обиду себя не давал. Когда кто-нибудь переступал границы дозволенного, он хмуро поднимал голову и, глядя обидчику прямо в глаза, твердо говорил: «Оставь меня в покое». И столько было в его словах спокойной силы и уверенности, что чуть было разгоревшаяся ссора обычно на этом и кончалась.

— Говорят, послезавтра прыжки, — сказал Сережка.

— Врешь! — выкрикнул Алик.

— Не имею такой привычки. — Сережка отодвинул в сторону бачок с луком и, сложив на груди руки, вопросительно посмотрел на приятеля. — Давай трави.

Но Алик, видно, не был расположен к шуткам. Он обвел ребят грустным, как у загнанного вола, взглядом и сказал, что плохо себя чувствует.

— Физически или морально? — недоверчиво спросил Джибладзе.

Алик не ответил. Молча собрался и ушел.

— Куда? — Миша бросился было вслед за Черепковым, но дорогу ему преградил Бойцов, мгновенно смекнувший, что второй такой возможности насолить старшине за проделку с луком у него не будет.

— Ты, Князь, не ори, нельзя на больных кричать.

— Чем же это он, интересно, болен? — побагровел Миша.

— Животом. Морковкой объелся, Понимаешь, мор-ков-кой.

— Морковкой, значит. Как в столовую, так он первый, а работать… Нема дураков за него вкалывать!

Миша попытался обогнуть противника, но не тут-то было. Сережка стоял крепко, раздвинув ноги и опустив подбородок в плечо. У него был первый разряд по боксу, и ребята предпочитали с ним лишний раз не связываться. Отступил и Миша.

— Нельзя товарища оставлять в беде. Я за него почищу морковку, а потом мы все вместе — лук. — Скроив вежливую улыбку, Сережка сел на место.

…Доктор Храмов в свое время не женился, упустил время, а когда перевалило за сорок, понял, что слишком поздно расставаться с привычками долгой холостяцкой жизни. В свои сорок пять он был тем же добрьм, отзывчивым и остроумным человеком, что и десять и двадцать лет назад. Одиночество не испортило его характер, однако внесло в его быт устойчивую размеренность.

Храмов любил бывать на работе. Вечерами его редко тянуло домой в тихую, уютную, но одинокую квартиру. Он допоздна задерживался в своем кабинете и коротал время за хорошей книгой или журналом.

В лазарете горел свет. Постучав и не дождавшись ответа, Алик открыл дверь и увидел стол, заваленный газетами, лампу под зеленым абажуром и где-то в глубине массивного кожаного кресла задумавшегося, с чашкой чая в руках доктора. Заметив Черепкова, Храмов щелкнул по газете пальцем и воскликнул:

— Грипп! Франция — триста тысяч больных. Сотни людей госпитализированы, несколько десятков смертных случаев. Эпидемия свирепствует также в Англии, Бельгии и других, заметь, культурных странах Европы. А у нас в училище… — Доктор развел руками и вдруг насторожился: — Или ты первый?

— Температура, — сказал Черепков.

Храмов протянул ему градусник и подошел к окну, чтобы захлопнуть форточку.

На глаза Алику попалась чашка с чаем, и он недолго думая на мгновение засунул в нее термометр.

— Заболел, говоришь, — сказал доктор, пристально рассматривая градусник. — Сорок один и шесть. Лихо! — Он пытливо взглянул на пациента и ядовито заметил: — У аферистов и шестьдесят бывает. Когда прыжки?

— Послезавтра. — Алик густо покраснел.

— Та-ак. — Кашлянул доктор. — Покажи язык. Сухость во рту и горле, оцепенение, дрожь, заторможенность рефлексов и безучастность к окружающему выдали Алика с головой. Храмов понял, в чем дело.