У калитки никого нет, я вхожу — и она сама захлопывается за моей спиной. Маленькая церковь встает передо мной, я иду по похрустывающей дорожке между изваяниями херувимов, распятиями и прочими надгробными памятниками. И вижу в тусклом свете луны очертания женщины. Она поворачивает ко мне лицо и тут же отступает за некое нагромождение камней, и я почему-то знаю наверняка: это женщина из медальона.

Я поворачиваю налево, за угол какого-то не то склепа, не то мавзолея, и вижу ее прямо перед собой. Она протягивает ко мне холодные руки, окутанные полуистлевшим саваном, и улыбается — уголки ее рта приподнимаются кверху, но глаза остаются мглистыми, мертвыми. Ее ладони шарят по моим ногам, ногти пронзают подошвы, скребут ступни. Одна из ладоней пролезает под мои джинсы, и голень пронизывает ледяная боль.

Я обращаюсь в бегство, а вслед мне несется тонкий вой, похожий на визг младенцев или котов, бьющихся за самку. Я прорываюсь сквозь калитку в город и вижу дома и улицы, размазанные усталостью и страхом.

И наконец усталость берет верх над ужасом, я валюсь на тротуар и понимаю, что мне нечем дышать. Голова моя кружится, перед глазами все плывет, как у пьяного, а потом на меня наваливается тьма.

Я просыпаюсь в постели, в голове моей клубятся обрывки мыслей и воспоминаний, в ушах отдается стук сердца. Горло пересохло, но сам я весь в поту и наволочка под моей головой влажная. Я поворачиваюсь к часам у кровати: 2.30, а сна ни в одном глазу. Пройдя в ванную комнату, я выпиваю стакан воды, снова наполняю его, возвращаюсь и сажусь на краешек кровати — подождать, когда организм успокоится.

Так я сижу, прихлебывая воду, полчаса. Снова ощутив усталость, пытаюсь заснуть. Не получается. Часы показывают три, потом четыре. Под моими закрытыми веками разгорается точка яркого света, предвестница мигрени. Я нахожу в шкафчике ванной комнаты две старые таблетки парацетамола и проглатываю их в странной надежде, что они мне как-то помогут. Не помогают, как всегда.

Пять часов переходят в шесть, шесть в семь. Я провожу эти два часа, лежа в кровати, точно выброшенный на берег дельфин, и оглядывая то, что меня окружает — пока от мигрени в глазах у меня все не расплывается и не начинает ходить кругами. Тогда я быстро принимаю душ, — закрыв глаза и стараясь по возможности не двигать головой, — одеваюсь и иду вниз.

Я снова поглощаю в пустой столовой одинокий завтрак, однако моя изнуренная система чувств отказывается воспринимать вкус того, что я ем. Покончив с завтраком, я выхожу в город. Первый визит я наношу в «Садик Марты», закусочную, в которой обычно обедала Анджела. Довольно приятное место, простое и без претензий. Я заказываю кофе, спрашиваю у работников закусочной, знали ли они Анджелу и видели ли когда-нибудь медальон. Спрашиваю и о том, знакома ли им женщина с фотографии в медальоне. Нет, незнакома.

В офисе доктора Валленса я появляюсь почти сразу после его открытия. Показываю медсестре значок шерифа.

— А, вы расследуете смерть Анджелы, — говорит медсестра, вглядываясь в мое измученное лицо. — Я работаю… работала с ней.

Я показываю ей медальон:

— Вы когда-нибудь видели его на Анджеле?

— Нет, я вообще его ни разу не видела.

— А женщина на фотографии? Ее вы узнаете?

— Нет. Простите.

— Да не за что. Доктор Валленс у себя?

Она нажимает на кнопку переговорного устройства и сообщает доктору о моем приходе.

У Натана Валленса седые волосы, морщинистое лицо и длинный, надменный нос.

— С добрым утром, помощник Рурк, — произносит он. У него суховатый выговор образованного человека, но голос слегка подрагивает. — Чем могу быть полезен?

Я прикрываю за собой дверь, усаживаюсь в кресло для посетителей, стоящее у стола.

— Я расследую обстоятельства смерти Анджелы Ламонд. Скажите, вы видели у нее вот этот медальон?

— Я полагал, что человек, совершивший это преступление, уже арестован, — говорит доктор, разглядывая потертую золотую вещицу, которую я выложил перед ним на стол. — Нет, я никогда не видел, чтобы Анджела носила нечто подобное.

— А женщина, изображенная внутри, вам знакома?

Он смотрит на портрет, сглатывает, затем отодвигает медальон ко мне и качает головой:

— Боюсь, что нет.

— Вам известен кто-нибудь, с кем у Анджелы возникали конфликты здесь, на работе, и у кого могли иметься причины, пусть даже ошибочные, ненавидеть ее? Вам приходилось лечить людей с душевными расстройствами или чем-то вроде них?

— Редко, да и расстройства были несерьезные. Остальных я обычно отправляю в Хоултон, там есть специалисты и все необходимое оборудование. Что до врагов Анджелы… — Он снова качает головой. — Нет, не припоминаю.

Я пожимаю плечами, встаю:

— Спасибо, что уделили мне время, доктор. Если вдруг что-то вспомните, свяжитесь со мной.

Я направляюсь к двери, однако доктор Валленс окликает меня:

— Осмелюсь заметить, вы плохо выглядите, помощник Рурк. Не могу ли я чем-то помочь вам — как врач?

— Вообще-то можете, — обрадованно говорю я и, вернувшись к столу, сажусь снова. — Бессонница иногда донимает меня, и мой бостонский врач выписывает мне средство от нее. А сейчас у меня еще и жуткая мигрень, а таблетки я оставил дома.

— Дайте мне телефон вашего врача, я позвоню ему и выясню, что смогу для вас сделать.

Я отбарабаниваю телефон доктора Хансена, Валленс звонит ему. И после короткого разговора выписывает мне пару рецептов.

— Спасибо, — говорю я и протягиваю ему мою визитку. — Если вспомните что-то, позвоните. Тут есть номер моего мобильного.

Через пятнадцать минут я выхожу из аптеки обладателем двух наборов таблеток. Первый — это эрготамин, помогающий от головной боли, его следует принимать каждые полчаса, пока не пройдет мигрень. Во втором пузырьке — лоразепам, средство от бессонницы.

Направляясь к отелю, где оставил машину, я глотаю первую из антимигреневых таблеток. А потом еду на юг, в Хоултон.

Проезжая по городу, я вижу в конце боковой улочки церковь Святого Франциска. Здание ее, приснившееся мне, именно таким и было, а вот кладбище при нем гораздо меньше и проще. Вообще-то я мог бы его и запомнить, однако точность воспроизведения — качество для сна редкое.

— Господи, Алекс, — говорит Дейл, когда я вылезаю из машины возле здания суда. — Ну и вид у тебя.

— Спасибо, Дейл, — отвечаю я. — Искреннее сочувствие — именно то, что мне сейчас требуется.

— Я серьезно. Ты не боишься свалиться, а?

— Просто еще одна плохая ночь. А утром и мигрень навалилась. Доктор Валленс выписал мне кое-что и от того, и от другого.

— Ты уверен, что тебе стоит разговаривать сейчас с Николасом? Если хочешь, мы допросим его насчет медальона завтра.

— Нет. Сигарета, кофе — и я буду в полном порядке. — И я меняю тему, потому что обсуждать мое здоровье мне не хочется. — Я поговорил о медальоне с коллегами Анджелы. Никто не помнит, чтобы она его носила. И женщина с фотографии никому не известна.

— Ладно, может, тут просто совпадение и медальон к нашему делу не относится, — говорит, помрачнев, Дейл.

Я закуриваю сигарету, с наслаждением затягиваюсь и говорю:

— Не думаю. Знаешь, чем мне все это представляется? Одной большой театральной постановкой. Все, что мы смогли узнать о преступлении, нам словно бы подбросили. Черт возьми, у нас и арестованный-то имеется только потому, что он дожидался, когда его возьмут. Мы пытаемся понять, что он сделал, и его следы приводят нас к детскому дому. Кто-то там взламывает дверь, чтобы это выглядело попыткой проникновения, однако внутрь войти труда себе не дает. Кто-то подвешивает на ветку украшение, которое выглядит многообещающей уликой, но о котором нам ничего не удается узнать, и подвешивает именно там, где следы выходят из леса. — Я затягиваюсь еще пару раз и бросаю окурок в сточную канаву. — Мы, как голуби, идем по дорожке из хлебных крошек, а куда она ведет, не знаем.