Для официального придворного историографа, каким был М. Карамзин, объектом исторического изучения были в основном господствующие династии. В Русском государстве правила княжеская династия Рюриковичей. Одна из ветвей этой разветвленной династии (младшие Мономаховичи) стала с 1150 г. править на Залесье вплоть до окончательного своего прекращения в 1598 г., когда умер царь Федор Иванович. На абстрактной генеалогической идее, подчеркивает Грушевский, на идее династической наследственности Рюриковичей основаны все претензии «обычной схемы» на политическое и культурное наследство Киевского государства. Понятие народности подменено здесь династическим принципом. По такой логике, австрийцы и испанцы — это «габсбургская народность», с единой историей, потому что в Австрии и Испании столетиями властвовала та самая Габсбургская династия.
Смешав разные территории и разные этносы, «схема» оставляет все три восточнославянских народа без достоверной истории своих корней, в частности, «остается без начала и история украинско-русской народности»[286]. А историческая судьба белорусского народа остается вообще вне рамок карамзинской «схемы». Важной основой «схемы» является недифференцированное понятие «Русь-Россия». За графическим различием в написании этих двух слов скрыто существенное этническое различие.
Грушевский, а за ним и почти все украинские историки, считает этнический фактор важнее династически-политического.
Анализируя претензии «обычной схемы» на наследство Киевского государства, Грушевский приводит такое образное сравнение: «Владимиро-Московское государство не было ни наследником, ни преемником Киевского, оно выросло на своих корнях, и отношение к нему Киевского можно скорее сравнить, например, с отношениями Римского государства с его гальскими провинциями, а не преемственностью двух народов в политической жизни Франции»[287]. Историк Домбровский сделал другое сравнение: «Включение эпохи Киевской Руси в московско-российскую подобно тому, как бы, теоретически, португальские историки начинали бы историю Португалии с заложения Рима легендарным Ромулом и Рэмом только потому, что позднее территория Португалии принадлежала к колонии античного Рима»[288].
Как Древний Рим романизировал свои варварские провинции, так княжеская Русь русинизировала свои северные земли. Мощное влияние Рима на периферию империи послужило причиной образования романоязычной группы народов. Аналогичным было влияние киевской метрополии. «В Киевской Руси культурные влияния метрополии осуществлялись на провинции государственным церковнославянским языком. Им же провинции воспринимали из Киева государственную религию — православие»[289]. Подобные сравнения среди россиян вызывают острое неприятие, на грани шока, потому что служат причиной кризиса национального сознания. «Страшно, что Россия — что-то другое, не то, что мы себе напридумали», — вырвалось как-то у Солженицына[290]. Многим читателям-великороссам точка зрения М. С. Грушевского может показаться парадоксальной, потому что разрушает обычное представление о «единой» истории «единого русского народа»[291]. Известно, что «российская историография, российская научная и популярная литература никогда не отмежевывают истории российского народа от эпохи Киевской Руси и предыдущего периода — не отмежевывают ни терминологически, ни концептуально»[292].
Если признать Киевское государство Русь государством предков не российского, а украинского народа, то официальная российская политическая идеология, культурные стереотипы, православно-церковная доктрина будут требовать коренной переоценки, с соответствующими последствиями. В отрыве от Киева вся российская культурная традиция утрачивает свои корни. Совсем иное толкование приобретает тогда процесс формирования российского народа, другим будет тогда начало российской государственности, церкви, русского языка, русской литературы, искусства, права и т. п. Тогда россиянам придется, так сказать, переписать свое метрическое свидетельство, поменять паспорт и составить новую биографию.
Хотя «обычная схема» М. Карамзина была для великогосударственников весьма привлекательной, но с течением времени «самая жизнь сделала в ней порывы»[293]. На сломе XIX ст. историографию и вообще гуманитарные науки, а также литературу и искусство охватило новое плодотворное идейное движение Европы — романтизм. В историографии принципы романтизма поставили в центр внимания народ как наиважнейший объект исторического рассмотрения. Не история правящих династий, не генеалогии князей, царей и императоров, как было у Карамзина, а история народа стала для исследователей романтической школы предметом изучения. Романтики считали, что современное состояние каждого народа является продуктом медленного и долговременного исторического развития, а потому необходимо изучать своеобразие каждого народа, его язык, культуру, быт, ментальность. Человечество складывается из народов, провозгласили романтики, а каждый народ является произведением Божиим, каждый народ имеет священное право на собственное государство. Поэтому идеалом справедливого политического обустройства для романтиков были не многонациональные империи, а отдельные национальные государства, а сама нация — наивысшей естественной формой объединения людей. Романтизм увлекался народным творчеством, народными обычаями, народным искусством, пересказами, историческими песнями. В научном свете этнографии и фольклористики самобытность и обособленность украинцев от россиян, поляков, венгров, румын и т. д. стала для романтиков все более очевидной. Николай Костомаров упоминал ту эпоху: «Любовь к малорусскому слову все больше и больше захватывала меня; мне было досадно, что такой замечательный язык остается без какой-либо литературной обработки и, более того, подвергается совсем незаслуженному пренебрежению. Я всюду слышал грубые выходки и насмешки над хохлами не только от великорусов, но даже и малороссов высшего класса, которые считали позволительным издеваться над мужиком и его способом выражения. Такое отношение к народу и его языку мне представляется унижением людского достоинства»[294]. Украина с ее богатейшим фольклором, героическим прошлым стала для романтиков утраченной идиллической Аркадией. Зачарованность чужеземцев невиданной красотой и невероятным богатством нашего фольклора создала в XIX ст. в польской и в российской литературах своеобразные направления, которые условно назвали именно «украинскими школами». Знаменитый немецкий теоретик романтизма, идеолог движения «Sturm und Drang» Йоганн Гердер в «Дневнике путешествия» (1846) вдохновенно прорицал: «Украина станет новой Грецией — в этой стране замечательный климат, щедрая земля, и ее большой музыкально одаренный народ проснется когда-нибудь к новой жизни. Ее границы протянутся до Черного моря и оттуда по всему миру»[295]. Польский поэт Адам Мицкевич назвал Украину «столицей лирической поэзии, отсюда песни расходятся на всю Славянщину»[296].
Начатое романтиками бурное развитие сравнительных этнографических исследований привело к тому, что отличие украинского фольклора, а за ним и украинского народа от российского сделалось очевидным.
Известным украинским деятелем времена романтизма был Пантелеймон Кулиш — писатель, историк, этнограф, литературный критик, публицист и общественный деятель, автор украинского правописания. Он принадлежал к Кирилло-Мефодиевскому братству, дружил с Шевченко, Костомаровым, Гулаком и другими побратимами. В 1858 г. Кулиш написал личное письмо к славянофилу С. Аксакову, в котором раскрывает истинные взгляды на российско-украинские взаимоотношения своего окружения. «Слова мои кажутся иногда резким воплем потому, что им не предшествовали свободные объяснения с читающим обществом; что свободы слова мы, малороссияне, лишены более, нежели какая-либо народность в Русской Империи; что мы поем свою песню на земля чуждой… Против нас не одно Правительство, но и ваше общественное мнение. Против нас даже собственные земляки-недоумки. Нас горсточка, хранящих веру в свою будущность, которая, по нашему глубокому убеждению, не может быть одинакова с будущностию Великорусского народа. Между нами и вами лежит такая же бездна, как между драмой и эпосом: и то и другое великие создания божественного гения, но странно желать, чтобы они слились в один род! А ваше общество этого желает и в это слепо верует. Ваше общество думает, что для нас клином сошлась земля в Московском царстве, что мы созданы для Московского царства, а пожалуй, что Московское царство создаст нашу будущность… Да если бы можно было писать по-искендеровски, то каждая оскорбляющая вас фраза превратилась бы в биографический, этнографический или социальный трактат, и целая литература образовалась бы из нашего несогласного с вашим воззрения на то, что теперь обслуживается в назидание всей Русской земле по-московски и Петербургски. Это время настанет-таки, но настанет тогда, когда нас не будет уже на свете… мы храним завет свободы нашего самостоятельного развития»[297].
