Впрочем, о процессе вырастания сказано и другое – помните? – «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда…» Подобно всякой максиме толковать эти слова можно расширительно и применять если даже не к чему ни попадя, то очень и очень ко многому. Вот давайте и попробуем разобраться, из чего же вырос «Последний и-чу».

Что это? Альтернативная история, где великая Сибирская Республика преспокойно соседствует с Джунгарией, Московией, Галлией, Священной Римской Империей, а также иными былыми и небывалыми государствами? Мало кого из фантастов последнего времени не коснулся соблазн ощутить себя творцом пусть квази-, но все-таки истории, тем более что занятие это – отнюдь не праздная игра ума (тезис, с блеском доказанный еще трудами сэра Арнольда Дж. Тойнби). И то сказать, поиграл Смирнов на этом поле, всласть поиграл, но все-таки это – лишь часть правды.

Тогда, может быть, это модная у нас ныне fantasy a la russe (да простится мне сей филологический зверь китоврас)? Возрожденная массовым разочарованием во всеблагости точного знания, fantasy дала в последние десятилетия столь обильные всходы, что дикие чащобы, населенные магами и монстрами, заполонили, кажется, все веси, грады и века, не говоря уже о книжных прилавках. А ежели учесть, что талантливый писатель и в этой области может добиться нешуточного (и не только коммерческого, но и литературного) успеха – примером чему служит, скажем, Николай Романецкий с его романом «Убьем в себе Додолу», – то почему бы и нет? Но снова это лишь часть правды.

Так, может, это просто лихая боевая фантастика, лишь закамуфлированная под альтернативно-историческую fantasy a la russe? Уж чего-чего, а баталий – от единоборств на мечах и поединков заклинаний до артиллерийских дуэлей и танковых сражений – в жизни младшего логика Игоря Пришвина с лихвой хватило бы на десятерых… Причем баталий, выписанных вкусно, смачно, без шокирующего натурализма (этой острой специи, которой неумелые литераторы, подобно не ведавшим холодильной техники средневековым поварам, тщатся отбить вкус тухлятинки) – словом, мастерски. И снова приходится признать, что слон – это и не змея, и не столб, и не веревка.

Все вышеперечисленное в романе спору нет, присутствует, однако никоим образом его не определяет. И слава Богу, ибо нет для художественного произведения (и шире – для произведения искусства вообще) ничего убийственнее, нежели одноприродность и однозначность, позволяющие раз и навсегда приклеить неоспоримый ярлык, после чего хладною рукой задвинуть в угол пыльной полки.

Так не складываются ли наконец элементы знакомых жанров в знакомую нее и опять-таки популярную в наши дни постмодернистскую мозаику? Не зря же любителей этого цен-тонного действа и среди авторов, и среди читателей в наши дни хоть отбавляй. Категорически нет. Потому что не конструкция тут, не делание, но мир, гармоничный в своих противоречиях, мир, рожденный писателем, взращенный им, взлелеянный и – живой. А жизнь и постмодернизм куда несовмес-тимее, чем гений и злодейство.

Вот о ней, о жизни, и поговорим.

Если бы гордым Истребителям Чудовищ, как некогда крестоносцам, присваивали гербы, то мастера геральдики, вероятно, начертали бы на щите Игоря Пришвина девиз: «Обретаю, теряя». Это будь они оптимистами. Окажись же они пессимистами, то и порядок слов поменялся бы на обратный: «Теряю, обретая». Ибо вся жизнь смирновского героя – череда то ли обретений, за которые приходится платить многими потерями, то ли бесконечных потерь, до некоторой степени компенсируемых редкими обретениями. Трагическая судьба, какая и подобает романтическому герою.

Смирнов, правда, попытался было смягчить этот трагизм запалом борьбы, о котором писал когда-то Наум Каржавин:

Последняя буря, последняя свалка, И в ней – ни врага и ни друга не жалко.

Но – жалко. И хорошо что так, ибо в противном случае эту книгу и читать бы не стоило, потому как превратилась бы она в заурядную компьютерную «стрелялку»: порезвиться-то можно, но чтобы сопереживать… Некому и незачем. А тут сопереживаешь, причем не только герою, но даже первой его потере – в три абзаца промелькнувшей, безликой, в сущности, симпатии его, Милене. Ай да автор – такое суметь ведь надо! Но это так, a propos.

Каюсь, читая роман, я все время опасался, что конечный вывод его, идейный, так сказать, посыл, выльется в старый, еще Веркором сформулированный (хотя никоим образом и не устаревший) тезис: объявляя войну тигру, сперва убей тигра в себе. А ведь сколь бы ни был прав Ницше, утверждая, что человечество ни от чего не потеряло так много, как от забвения банальных истин, все равно перспектива столкнуться пусть с самой что ни есть бесспорной, но все-таки банальностью радовать не может. К счастью, в этих своих ожиданиях я обманулся – как, надеюсь, и вы. Вывод оказался куда мудрее: цель человеческого существования – научиться в конце концов находить в нашем сложном, запутанном мире (а был бы он прост и прозрачно очевиден, так ведь и жить неинтересно!) не единственно верную дорогу, к чему столько раз призывали бесчисленные фанатики, не пресловутую «дорогу к храму», но просто-напросто путь, не ведущий в тупик. Лишь встав на него, можно с полным правом сказать – опять же пользуясь каржавинскими словами:

Увы, понять и принять это – задача, посильная не многим: одни взыскуют для себя назначения непомерно высокого, тогда как другие его попросту не ищут… Игорь Пришвин искал. И нельзя сказать, чтобы нашел. Но зато понял, что надлежит искать впредь.

Понял, правда, дорогой ценой – что ж, таков удел романтических, повторяю, героев. Но в принципе-то каждый из нас идет тою же тропой беспрестанных утрат: иллюзий, начиная с детской веры в собственное физическое бессмертие; близких – и хорошо, если только в силу естественных причин; идей, которые обманывают даже с большей легкостью, чем люди… Мы обретаем утраты, копим их, и это больно, как больно в романе Игорю Пришвину, но затем они переплавляются в опыт – главное и, может быть, единственное наше обретение. Единственное, если не считать любви. Она, впрочем, также чревата грядущими утратами…

И всякий раз, когда потерь накапливается достаточно, чтобы обернуться вышеупомянутым обретением, настает кризис, своего рода период линьки. Это неправда, будто болезненной сей процедуре подвержены лишь птицы да пресмыкающиеся. Увы, и человек, что подметил в свое время еще Бруно Ясенский. Человек тоже на протяжении жизни своей неоднократно меняет кожу, и в этот момент особенно беззащитен, хотя новая всякий раз оказывается не толще, слава Богу, но – надежнее. Через линьку мы переходим из детства в юность, затем – в зрелость и так далее; меняя кожу, выходим из потрясений, на которые так щедра жизнь… Линька – спасительное, но и тяжкое бремя, наложенное на нас природой, мирозданием, эволюцией, кем-то или чем-то еще, не знаю, и хорошо все-таки, что есть люди, в ком процесс этот протекает подспудно и неосознаваемо. Но не всем так везет. Игорю Пришвину, в частности, этого счастливого дара не досталось. Как, похоже, и его создателю.

В романе неоднократно поминается магия чисел, и потому обратиться к ней чрезвычайно заманчиво. Судите сами: эта книга вышла на тринадцатом году литературной карьеры Леонида Смирнова, если, как принято, вести отсчет от первой публикации – рассказа «Я – Пиноккио», увидевшего свет на страницах алма-атинского журнала «Заря-Арай» в мае 1990 года. В то же время «Последний и-чу» – седьмая книга автора. Согласитесь, оба числа с древности почитаются сакральными, символичными и, как теперь принято говорить, знаковыми…