Итак, мы остановились в Малых Чёботах.

Растопленная русская печь прогрела избу. В домах обнаружились нетронутые запасы пищи. После сытного ужина мы с Перышкиным и Бобровым улеглись на полатях и расслабились впервые за несколько суток. Как здорово ничего не делать, ни о чем не думать – только вбирать в себя благодатное, настоянное запахами соломы и сухих лечебных трав тепло.

– Пойдем в Дутов, – неожиданно предложил штабс-капитан, которому, как видно, свербило в одном месте. – Всего пятьдесят три версты. Выйдем на бетонку, а там будь что будет…

Мы молчали. Двинуть в город было страшнее, чем скитаться по лесам и болотам до скончания времен.

– Ноябрь на носу. Замерзнем к чертовой матери. Палаток нет, обмундировки зимней нет, сухого топлива на пять костров, НЗ доедаем. Разве я не прав?

Мы молчали.

– Ну возьмем мы отсюда муки и крупы, остатки сушеных грибов. Картошки много не утащишь. Шубы на себя натянем хозяйские, в платки шерстяные по-бабьи завернемся, попоны приспособим. Оттянем конец. Но разве это решение?

Прав он был, разумеется, прав, но страх наш его правды сильнее. И не только страх. Долг еще у нас есть. Должок… О вервольфе речь. Обязательства свои надо выполнять. А иначе позор-с… Который порою хуже смерти,

– Если его не сделаем, он опять в Кедрин придет. Рано или поздно… У вас семья-то где, Петр Фомич? – Инспектор Бобров впервые на моей памяти назвал офицера по имени-отчеству. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Моя – туточки.

– А я что, бросить все предлагаю?! – вскинулся Петр Фомич. – Перегруппироваться, пополнить отряд людьми – и со свежими силами…

– Со свежими силами да за исчезнувшим вервольфом – что-то новое в военной тактике. – Тон инспектора был невинный, а потому особо издевательский.

– Зато сдохнув, мы его непременно изловим! – разозлился штабс-капитан. Даже рыжие усы встали торчком от возмущения.

Он не мог больше терпеть соседства с Бобровым, соскочил с полатей на крашеный дощатый пол, показавшийся ему ледяным, и запрыгал на одной ноге, натягивая теплые хозяйские носки, – наша одежа была постирана и еще не высохла. Все мы были в исподнем, и выглядел скачущий Перышкин довольно комично.

Грохнув дверью, в избу в облаке холода ворвался доблестный наш фельдфебель Зайченко и, козырнув, остановился посреди комнаты. Глянул на меня вопросительно – пора, мол. И действительно, пора было начинать очередную «инспекцию» окрестных полей. Из-за этого дурацкого спора даже не так обидно покидать тепло.

Я надел хозяйские порты, рубаху и полушубок. В сенях нашелся заячий треух. Сапоги пришлось взять свои. Только портянки поменял.

Промозглая ночь. Ни звезд, ни луны. Тусклый свет карманного фонарика – батарейки садятся, а новых достать неоткуда. Свет керосиновой лампы в стальном решетчатом кожухе. Неровный свет смоляного факела, изготовленного фельдфебелем по дедовской технологии. Все они не могли осветить влажную землю дальше, чем на три сажени вперед. Но сизый мрак меня не пугал. Я знал, что там никого нет. Скорее уж враг окажется за спиной. И меж лопаток моих то и дело пробегал холодок.

Не успевшие отдохнуть кони то и дело спотыкались. Моя Пчелка – тоже. Неунывающий Зайченко и два понурых солдата ехали чуть позади. Может быть, опасность исходит от них. Померещится черт-те что в темноте, и выпалят с испугу – прямиком в хребтину? Нет, не выпалят. Это я тоже знал. Вот только истины не ведал.

– Ну как там, Игорь Федорович? – осведомился фельдфебель.

– Пока ничего, – ответил я и тотчас ощутил чье-то чужое присутствие.

– Не по себе как-то. – Зайченко был расположен поговорить. – Мерещи…

– Тсс! – поднял я руку, и фельдфебель проглотил полслова.

Сжал я лошадиные бока коленями, и кобылка заржала, словно от обиды, – тонко, протяжно. И я упустил далекий, неясный сигнал. Теперь ищи-свищи…

– Немного нас осталось, – доверительно заговорил я. Ждать было больше нечего. – Может, он устал бегать, надумал покончить с погоней разом? Подбирается теперь поближе, чтоб…

– Тут-то мы его и пидловим! – бодро воскликнул Зайченко.

– Вашими устами да мед бы пить… – И тут я принял решение. – Возвращаемся. Готовимся к бою.

Мы не успели вернуться к командирской избе, как в деревне раздался крик, грохнул винтовочный выстрел, потом еще и еще. Я вздрогнул, лошадь моя захрапела, замотала головой, словно отказываясь идти дальше. Стреляли с церковной колокольни, где был выставлен пост – очень важный днем и практически бесполезный ночью, в отсутствие прожекторов.

Мы пустили лошадей вскачь. Винтовочная стрельба продолжалась. Мы мчались по темной улице, уже зная, что опоздаем.

Всполохи большущего костра освещали церквушку, которая возвышалась над Малыми Чёботами. Казалось, она вот-вот стартует в небеса. Потом ватная тишина, длящаяся полминуты, бешеный вопль и металлический звяк – винтовка полетела вниз. Что-то темное перевалилось через брус деревянных перил, и раздался новый, глухой стук. Ни с чем не перепутаешь, когда человек падает с верхотуры…

Тишины больше не было. Крики, гомон голосов. Мелькают белые рубахи, вспыхивают зажженные от костра факелы. Чуть в стороне поблескивает нацеленный в небо ствол станкового пулемета. Языки пламени лижут гору поленьев, оранжевые искры взвиваются в черное небо, словно чьи-то Души покидают бренную землю.

– Что случилось?! – прибежал взъерошенный, полуодетый инспектор. В руках у него поблескивал никелированный браунинг.

– Да вот тут!.. Господин инспектор!.. – Уцелевший часовой никак не мог рассказать толком. А увидев несущегося по лужам командира (на груди болтается «кедрач», в правой руке шашка, в левой – «лимонка»), и вовсе замолк, вытянулся в струнку, как в почетном карауле, вскинув карабин на плечо.

– Молчать!!! – еще на бегу рявкнул штабс-капитан Пе-рышкин. – Сми-и-ирна! – Часовой стоял смирнее некуда. – Отдать рапорт!

И перетрусивший солдат вдруг начал четко и ясно докладывать, что к чему. Оказывается, фейерверкер Давыдов – тот, что спрыгнул с колоколенки, – стоял-стоял себе наверху, черпая ложкой горячую похлебку из котелка, а потом вдруг ка-ак завопит: «О-о-оШ Боже мой!» – и давай лупить навскидку. «Чего увидел-то?! – кричали ему снизу. – В кого стрелять?!» А он только визжит, словно поросюк недорезанный: «Окружи-и-или!» – и знай себе садит поверх крыш. Когда же солдаты полезли на колоколенку, Давыдов и вовсе заорал страшно, выронил винтовку и сиганул вниз.

– Хорошо работает, сволочь! – с долей восхищения выцедил сквозь зубы штабс-капитан. – Этак он нас постепенно… поштучно… всех до одного.

Разве с ним поспоришь? Да, постепенно. Да, перещелкает, как белка – орешки.

– А что, если превратить нашу слабость в силу? – вдруг раздумчиво произнес офицер и почесал затылок. – Устроить ему… – Не договорил. Зябко передернул плечами и гаркнул фельдфебелю: – Тело убрать в дом – утром похороним. Караул пополнить, службу продолжать. Все! – И потрусил в нашу жарко натопленную избу.

Я тронул поводья, и лошадь моя, грустно мотнув головой, поплелась за ним следом.

Лошадью занялся офицерский денщик. После леденяще-промозглой улицы изба дохнула мне в лицо жаром. За порогом нас ожидал инспектор в подштанниках и нательной рубахе. Сидя на табурете лицом к двери, он левой рукой безуспешно пытался стянуть с ноги изрядно затасканную бурку, а в правой он сжимал пистолет. Желваки гуляли по лицу. Решительности снаружи было много больше, чем внутри. У всех нервы на пределе.

Перышкин, ни слова не говоря, свалил оружие на стол, скинул влажную тужурку, заляпанные грязью сапоги и босиком полез на полати отогреваться. Низенький сноровистый мужичок – таракан на печке.

Мне сразу захотелось последовать примеру штабс-капитана, но сначала надо было стащить с себя мокрень, развесить на просушку, глотнуть горячего чаю, приправленного добрым глотком самогонки. Говорить не было охоты. Пусть штабс-капитан скажет – а он тоже молчал, быть может надеясь на меня.