Сельма… Ее просветленное смертью лицо стояло перед моими глазами. Я уже не лез в пекло. Истребление и-чу – занятие выше моих сил. Я больше не мог стрелять в своих, хоть и приказывал это делать другим.

И вот прогремели и смолкли последние выстрелы, стих лязг стали. Грохот взрывов, надсадные крики команд и мат ринувшихся в свою последнюю атаку бойцов – исчезло все. Я не слышал ни разговоров, ни стенов раненых. Неправдоподобная тишина воцарилась в коридорах Блямбы. Гулкая и полная беззвучных голосов – тех, кто уже не окликнет тебя никогда.

А потом словно затычки вылетели из ушей. Блямба вдруг оказалась полна звуков. Еще не пришедшие в себя после горячки боя и-чу бродили по захваченному зданию, неестественно громко смеялись чему-то, то и дело прикладьшались к трофейным флягам, горевали, наткнувшись на тело убитого товарища, выкликали своих, надеясь, что те не погибли, а разбросаны в пылу схватки по разным концам Блямбы.

Покинув свой штаб, я шел по коридору как слепой – то и дело натыкался на бойцов или конвоируемых пленных. Иногда мне отдавали честь, чаще шарахались как от чумного. Наверное, страшное у меня было лицо. Неживое. Словно меня самого изрешетили, проткнули, разорвали на куски – сотни раз кряду. И все же я был жив – думал, дышал, сгибал ноги, а вокруг меня лежали убитые. Цвет Гильдии, цвет нации, братья мои, кровь и плоть моя, невосполнимая утрата, открытая рана, которой не суждено затянуться никогда.

Мне доложили, что в коридоре третьего этажа найдено тело моего двоюродного брата – Семена Хабарова. Он отстреливался до последнего патрона и был зарублен кем-то из усть-ертцев. Погиб в бою и старший ловец Николай Страхов, который первым выхватил меч и нанес удар. Это я вынудил его начать эту бойню…

Трупы в приемной Шульгина навалом лежали на полу. «Вольников» и наших – примерно поровну. Кое-где они лежали сцепившись в рукопашной – вместе отошли в мир иной. Чтобы попасть в кабинет, нужно было шагать по телам. Не в силах наступать на них, я полз по мертвым. Не дай вам бог испытать то, что выпало на мою долю в те страшные минуты. Приговоренные мною начинали отдавать мне долг…

Я не видел ни издырявленных выстрелами стен кабинета, ни разнесенных в клочья боевых реликвий, бюстов знаменитых Воевод и батальных полотен, ни размолотой мебели. Я прирос глазами к фигуре Шульгина, показавшейся мне вдруг огромной. Воевода лежал на своем большущем письменном столе мореного дуба, тумбы которого были исщеплены пулями. Руки Шульгина были сложены на груди, как у покойника. Но он, несмотря на множество ран, был еще жив: глаза открыты и грудь время от времени вздымалась. При каждом вздохе у него внутри сипело и булькало.

Петрусь Голынко стоял в дверях, привалившись к косяку, и раз за разом обтирал полой расстегнутого кителя лезвие своего зазубренного меча. Пола потемнела от крови, меч блестел – чище не бывает, а Голынко все не мог остановиться.

– Караул сдал, – безумно глянув на меня, сказал он, пошатнулся, повернул кругом и стал перебираться через завал из трупов.

– Караул принял, – машинально произнес я. Мы с Голынко были оба не в себе.

Я приблизился к столу. У Воеводы не осталось сил повернуть голову, чтобы посмотреть, кто пришел. Но каким-то образом он меня признал.

– Дурак, – выдавил он из себя вместе с розовой пеной. – Ты ничего не понял. Теперь нам конец… – И, дрыгнув ногами, вытянулся.

Кому – нам? Очевидно, Гильдии. Не о «вольниках» же речь…

Мы покидали Каменск ранним утром. Выходили колоннами – с боевым охранением и под прикрытием бронетехники. Уходили с развернутыми знаменами, под военный оркестр. Любимый народом марш «Прощание сибирячки» гремел на проспектах, улицах и бульварах губернской столицы. Чеканя шаг, бойцы Гильдии, включая и пленных «вольни-ков», маршировали по городу, а жители, высунувшись из окон, усеяв балконы и заполнив тротуары, провожали нас в скорбном молчании. Боялись, наверное, – потому и не бросали вслед проклятия.

Грохотали бронеходы, окутываясь облаком выхлопных газов; тягачи волокли орудия, подскакивающие на брусчатке. Грузовые моторы были набиты оружием, боеприпасами, продовольствием и медикаментами. Раненых и-чу мы везли на реквизированных санитарных автобусах, убитых – в морозильных фургонах. Мы забрали с собой все, что могли, и чувствовали себя мародерами в собственной стране.

Полицейские патрули и армейские пикеты стояли на большинстве перекрестков. У ног этого воинства стояли заряженные пулеметы и бомбометы. За спиной, грозя стволами небу, выстроились батареи гаубиц и мортир. Они были наготове, но напрасно мы ждали выстрелов в спину. Войны в городе больше не будет. Полиция и армия нас пропустили. Они не решились атаковать наши изрядно поредевшие отряды. Или не получили приказа. Ведь за все время боев ни господин Президент, ни государственный канцлер, ни председатель Государственной Думы, ни церковный Владыка так и не раскрыли рта.

С самого начала перед нами стоял вопрос: что делать после разгрома «вольников»? Остаться в Каменске? Но в случае серьезных боевых действий город нам не удержать. Только приумножатся разрушения и человеческие жертвы.

Куда мы могли уйти? Конечно, кругом тайга, способная бесследно поглотить сотни людей. Но ведь у нас раненые, обозы и боевая техника, с которой безумно жаль расставаться.

Пока что открыт путь по Транссибирскому тракту на запад и восток, а также по бетонке на юг – в сторону Кедрина. Три направления, блокировать каждое из которых не составит труда. Воздушная разведка определит, куда мы направляемся, и противнику не понадобится распылять силы.

Логичнее всего идти к моему родному Кедрину. По крайней мере, он не встретит нас огнем. Там можно закрепиться и длительное время оборонять город. К тому же правительственных войск на юге губернии не много, они разделены на несколько мелких гарнизонов. А потому придется собранным в Каменске частям идти следом за нами той же самой дорогой, а мы ее постараемся превратить в одну огромную волчью яму – длиною в полтысячи верст.

Итак, мы перекроем бетонки и чугунки на Каменск и Шишковец, установим надолбы, проволочные и минные заграждения. Если понадобится, взорвем мосты через бурные реки. И тогда властям придется сбрасывать в наш уезд воздушные десанты. А если нас прижмут как следует – уйдем партизанить. Чего проще: в знакомой местности, имея десятки рассеянных по тайге опорных баз и сотни отличных проводников. Ищи ветра в поле!..

Командуй я войсками противника, я бы отдал приказ немедля начать преследование, ударить нам в хвост, а перед головой колонны сбросить парашютистов. Нельзя выпускать нас из Каменского уезда – следует навязать бой на своей территории и сковать наши силы, чтоб мы увязли по самые уши.

Посовещавшись с командирами отрядов, я принял решение идти в Кедрин, оставив мощный заслон на пересечении чугунки и бетонки и разом перекрыв обе транспортные артерии, связующие Каменск с южной частью губернии. Прикрывать наш отход вызвался Фрол Полупанов. Я придал его отряду четыре бронехода, батарею гаубиц и отделение минеров с мотором, доверху нагруженным взрывчаткой, взятой на гранитном карьере. А еще кинул клич среди охотников, и к воинству Полупанова добавился взвод отличных стрелков.

Заслон остался, начал споро окапываться, а основные силы двинулись в путь. Наша колонна, отягощенная походным госпиталем и обозом, растянулась на несколько верст. Разбомбить нас ничего не стоило. Зенитной артиллерии у нас нет. Начнись бомбежка – одно спасение: кидайся в кюветы и слушай звук падающих фугасок. Авось пронесет!..

Я то и дело ловил себя на том, что слушаю небо: вдруг сквозь рев двигателей и лязг гусениц прорвется мертвящий аэропланный гул? Ударить по голове и хвосту колонны и, обездвижив ее, не спеша утюжить – звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей. Как на учениях: прицельное бомбометание по неподвижным целям. Проще пареной репы.