Хржанский побледнел – до этакой голубизны, круто развернулся и, взлетев по ступеням, скрылся за огромными дубовыми дверями. Ждать пришлось долго. По крайней мере, так мне показалось.

Ветер откуда-то принес на площадь рваный предвыборный плакат с лицом Президента, с шуршанием протащил под Триумфальной аркой и, подняв в воздух, швырнул к моим ногам. Потом на фоне дымно-грозовых туч промелькнули три золотые искры – неужто кони-птицы рароги слетаются на огонь? Значит, пожару долго не угаснуть.

Защищающие Блямбу бойцы то и дело выглядывали из-за брустверов. Смотрели на меня без ненависти – скорее с любопытством и досадой. Дескать, дурак ты, батенька… Потом здоровяк с нашивками старшего ловца забрался на верхний мешок с песком и закурил. Молча протянул в мою сторону открытый портсигар, предлагая сигарету. Я отрицательно покачал головой. И-чу развел руками.

Все они уже были приговорены…

Секундная стрелка круг за кругом обегала циферблат часов. Время работало против нас. Мирские власти могут нарушить свой молчаливый нейтралитет. Или в Каменск ворвется нежданная подмога «вольникам»… Если Воевода тянет с ответом, значит, на что-то надеется.

Наконец показался Хржанский. Лицо его было непроницаемо. Он остановился в трех шагах, щелкнул каблуками, козырнул. Я тоже отдал честь. Он молча стоял передо мной, кусая тонкие губы. Я терпеливо ждал. И вот перцо-вец заговорил – ломким, нервенным голосом:

– Господин Воевода просил передать следующее: «Штурмуйте – и захлебнетесь нашей кровью». Честь имею.

– Жаль… – только и сказал я в ответ. И двинулся в обратный путь.

Сначала я хотел ворваться в здание во главе передового отряда, огнем и мечом прорубая путь к Воеводе. Я надеялся в самом начале битвы встретиться с ним в поединке. Тогда и бой закончится гораздо скорее – вряд ли «вольники» будут продолжать сопротивление, потеряв своего предводителя.

Затем я понял, что сам себя обманываю: не станет Шульгин мериться со мной силами. Насколько мне известно, он никогда не блистал в фехтовании. Поднимался по служебной лестнице благодаря изощренным интригам и подлинному таланту тактика. Плевать ему на древние традиции и обычаи и-чу. Преступив одни священные законы Гильдии, с какой стати он захочет исполнять другие? Зато у меня мало шансов уцелеть в гуще схватки. Весь огонь будет сосредоточен на мне, лучшие из лучших бойцы «вольников» будут брошены против моего авангарда.

Я связался с аэродромом, где отряд Кирилла Корина охранял захваченные нами летательные аппараты. (В те дни я поручал Кириллу самые ответственные задания, и всякий раз он выполнял их блестяще.) Меня интересовали не авиабомбы, а десантные планеры. Пока мои кедринцы, неся потери, будут штурмовать парадный вход, я с дюжиной лучших бойцов-добровольцев проникну в здание с крыши. Нам удалось раздобыть подробный план чердака. Пробравшись по его закоулкам, мы с тыла нанесем разящий удар в самое сердце обороны.

Да, по сути, я снова приносил в жертву своих земляков. Они будут отвлекать внимание «вольников», сковывать их лучшие силы, а судьба операции в это время решится в другом месте. Только одним я мог искупить свою вину: и я тоже пошел на верную смерть. Меня опять пытались отговорить, но тут уж коса нашла на камень. Ведь я имел достойного преемника, который сумеет грамотно завершить операцию.

Могучий четырехмоторный аэроплан, который пилотировал армейский летчик с приставленным к виску пистолетом, вел на буксире наш планер. Затем, отцепившись от аэроплана, планер беззвучно полетел над центром города. Мы должны были не промахнуться мимо крыши Блямбы и не врезаться при этом в одну из ее островерхих башен и радиоантенн. За штурвалом планера сидел лучший пилот Кедрина, ученик и помощник отца, мой верный боевой друг – Кирилл Корин. И я был уверен: уж он-то доставит отряд к цели, как бы сильно ни сносил нас ураган.

Планер продолжал снижаться. Временами бешеные порывы ветра поддавали ему в днище, останавливая спуск и даже подкидывая его вверх, швыряли в стороны, норовя сбить с курса. В любую минуту ураган мог бросить планер в пике – прямиком на острие антенны или шпиля, венчавшего башню. Нас так мотало в салоне, било о стены и потолок, что даже самых крепких бойцов начала трепать морская болезнь. Крылья и хвост планера душераздирающе скрипели, и казалось, они вот-вот отвалятся. Черт меня дернул второй раз в жизни подняться в воздух!..

Над Блямбой полоскался на ветру точно такой же, как у нас, черно-белый стяг Гильдии. Засевшие на крыше стрелки били по перебегающим через площадь охотникам. Таежные и-чу двигались парами. Бросок, перекат, выстрел по Блям-бе – и снова бросок. Вычерчивая площадь зигзагами, два десятка бойцов привлекли на себя огонь сотни «вольников».

Кирилл Корин нацелил наш летающий гроб на площадку меж двух островерхих башен, где в случае большой войны должна была разместиться зенитная батарея. Но тут ветер отшвырнул планер влево, чуть не размазав нас об одну из башен. Корин чудом сумел спасти машину, пустив в ход наш единственный реактивный ускоритель. Струя пламени вырвалась из-под днища, и планер скакнул, пройдя в аршине от шпиля, затем клюнул носом, едва не врезавшись в узорную «беседку», венчавшую вентиляционный ход.

Планер сделал виток над площадью, чиркнув левой плоскостью по головам вздыбленных лошадей парадной квадриги, венчавшей Триумфальную арку. Развернувшись, он оседлал воздушную струю и пошел на второй заход. Блямба надвигалась на нас темной громадой. Мы оказались ниже ската ее крыши и теперь неизбежно врежемся в стену.

– Слишком низко! – крикнул я в отчаянии.

Корин, не отрываясь от штурвала, прошипел в ответ:

– Прорвемся!.. – И направил планер прямо в одно из большущих окон парадного зала, что занимает сразу три этажа – с пятого по седьмой.

В этот миг мне не было страшно. С жизнью я простился, еще садясь в планер на военном аэродроме. И что бы сейчас ни произошло, это ничего не изменит. Дальше морга не сошлют.

Планер врезался точно в середину сводчатого окна и, обламывая концы крыльев, в граде осколков стекла и обломков оконных переплетов влетел в огромный зал, где размещался отряд перцовских и-чу.

С грохотом рухнув с четырехметровой высоты на паркет и раздавив нескольких «вольников», наша изувеченная машина проехала до противоположной стены, сметая людей, оружие и амуницию, и воткнулась носом в стену между портретами Великих Логиков Джулио Ванини и Джордано Бруно.

По счастью, никого из нас не покалечило – отделались синяками и ссадинами. Только Кирилл Корин вывихнул при посадке правую ногу. Наши охотники, воспользовавшись растерянностью перцовцев, начали выпрыгивать из разбитого планера. Бойцы забросали «вольников» гранатами и веером ринулись вперед, устилая зал трупами врагов. Я прикрывал их огнем моего родного «дыродела», высунув ствол в иллюминатор.

Очереди разрезали зал свинцовыми потоками и схлестывались в воздухе. Рикошеты от кирпичных сводов разили своих и чужих, от них негде было укрыться. Издырявленная туша планера не могла служить защитой ни нападавшим, ни защитникам штаб-квартиры.

Тут и там возникали короткие, яростные рукопашные схватки. Победившие в них делали несколько бросков вперед и тотчас залегали под градом пуль. Иногда оба дерущихся падали на дубовый паркет, изрешеченные одной очередью.

Кирилл Корин занял удобную позицию, укрывшись за бруствером из нескольких мертвых тел, и из снайперской винтовки одного за другим отстреливал вражеских командиров и пулеметчиков.

Выбравшись из планера, я метался по залу, лупя из «дыродела». Кольчуга, надетая под гимнастерку, была промята в дюжине мест, но я не замечал боли. Я видел только мелькающие вражеские фигуры, высунувшиеся из укрытий головы, взметнувшиеся руки с гранатами.

Своих я определял по белым повязкам на рукавах, хотя где гарантия, что в горячке боя я успею разглядеть эту полоску – порой вымазанную в крови, сбившуюся, скрутившуюся в жгут. А если она и вовсе спала с руки? Или рука не видна?..