Ночью я долго не мог заснуть – ворочался с боку на бок, мял подушку так и этак, все равно голову было не примостить. Впору выпить сонного настоя или читать самозаговор, пока не отключусь. Да вот тошно мне вдруг стало от этих наших штучек. Хотелось быть как все нормальные люди. Самому управлять своим организмом, не превращая его в оружие, которое, с одной стороны, может пулять аж на десять верст, а с другой – без смазки и порохового заряда чихнуть не способно.

Прошедший день был просто безумным – но не потому, что в доме копошились чужие люди, а телефон беспрерывно звонил. Главное – наша привычная, устоявшаяся жизнь полетела ко всем чертям. И пока семья не поняла, не прочувствовала, какова будет ее новая жизнь, не приспособилась к ней, у всех Пришвиных от мала до велика земля уходила из-под ног, небо стало с овчинку и даже голоса как будто скрежетали напильником по жести.

Родовое гнездо Пришвиных было испоганено, и меня обуревало одно желание – отомстить, что бы там ни говорил наш доброхот Бобров. Убил бы, убил своими руками! Только бы дотянуться!..

Я ходил по дому мрачный, отец – с отрешенным лицом, мать – с озабоченным. Ей пришлось успокаивать всех по очереди – от захандрившего деда до хнычущего шестилетнего Андрюши, который не хуже взрослых ощущал воцарившийся в доме бедлам. И надо было вести хозяйство, как будто ничего не случилось, – жизнь продолжается, все хотят пить-есть, жить в чистоте и порядке.

…Душно мне было сейчас в четырех стенах, больно. Порушенный, поруганный мой дом напоминал о ненадежности, шаткости, хрупкости всего того, что целых семнадцать лет мне представлялось незыблемым, вековечным.

Ноябрьская ночь была длинной, и порой начинало казаться, что не будет ей конца: холодное солнце примерзло к ледникам Западного Саяна и больше не вылезет из-за верхушек реликтовых елей Заречья. Спасительное забытье пришло только под утро. Поглотило меня, опуская на усыпанное ракушками и поросшее гирляндами водорослей морское дно, где мертвы звуки и вечен покой, и тут же приснился странный сон.

Меня обнимала покойница. Она была белее первого снега и горела Снегиревым румянцем. Она была холодна, как костенеющий подо льдом родник, и жарка, точно раскаленная печка. Каждый миг она была другая. Я понимал, что это неправильно. Так не бывает с мертвыми. Они обязаны быть бестелесными, почти прозрачными, если уж умудряются просочиться в наш мир. Недаром же их мир тонок. И все же она была живее меня, живее всех в этом доме. Она не высасывала по-вампирьи жизненные соки, а вливала их в меня, и сила моя крепла. Я по-прежнему был неподвижен, но я чувствовал, я думал, я дышал.

Это была Милена. Кто же еще? Ее дух витал в моей комнате, он держал меня в объятиях, не отпуская ни на миг. И еще… Кажется, она что-то шептала. Как ни напрягал слух, я не слышал Милену, ведь по-прежнему был под водой. Губы ее шевелились беззвучно.

Уже утром, за завтраком, я вспомнил несколько ее фраз: «Любимый, оставь дома железо, возьми с собой дерево…»; «Любимый, не поднимай глаз, иди на ощупь…»; «Не бей его, не толкай и только говори, говори…».

В полдень отцу позвонили, и он, помрачнев больше прежнего, собрал взрослых в покореженной, но уже очищенной от обломков и тщательно выметенной гостиной, а потом объявил:

– Наши следопыты только что обнаружили штаб-квартиру тайной организации «Дети вервольфа». Обстрел – их рук дело. Наш человек в префектуре сообщил, что из губернского управления пришло секретное распоряжение арестовать «детишек» и немедленно – под усиленной охраной – отправить в Каменск. Ни при каких обстоятельствах арестованные не должны попасть в руки Гильдии. Значит, нам нужно опередить сыскарей и… – отец задержал воздух в груди, оглядел нас и закончил фразу: – взять хоть кого-нибудь живым.

– А если полиция попробует отбить у нас пленного? – спросил я, и самому стало не по себе.

– Стрелять в полицейских мы не будем. Пусть убивают нас, если рука поднимется. Но пленный должен быть вывезен. – И без перехода: – Иду я, дед, Игорь, Коля, Ваня и Сельма.

Значит, дома оставались только самые младшие: Андрейка и Вера. У матери глаза полезли на лоб.

– Детишек-то зачем?

– Если мы сейчас проиграем… – Отец не договорил. На его лице мать смогла прочитать то, что не сумел бы понять никто другой, что было адресовано ей одной. – Победит либо семья целиком, либо… – опять умолк на полуслове.

Все вроде бы нам объяснил, однако на душе у меня осталась смутная тревога. Что-то тут не так.

– Обещайте слушаться отца от и до, – ломким и хриплым голосом произнесла мама, и стало ясно, что дела семьи хуже некуда. – Иначе никуда не пущу.

И всем нам, включая деда (о-го-го!), пришлось торжественно поклясться на священных мощах Первопредка, которые хранятся в каждом доме и-чу, что будем безоговорочно, с первой и до последней минуты… Деда тоже как бы записали в малые дети, а потому он кряхтел обиженно, но клялся – слишком хотелось помочь семье, тряхнуть стариной, показав этим молокососам, что такое настоящий охотник старой закваски!

Всего нас было двадцать пять человек. Кроме отца, ни одного старшего чина – молодняк с командирских курсов и-чу да мы, свои, родные. «Боишься утечки?» – вертелось у меня на языке, однако спросить не решился. «Думаешь, свои же и подстроили?» Этот вопрос был еще запретнее. «Если уцепишься за кончик веревочки, потянешь, потом и сам будешь не рад?» Такими вопросами только себя самого изводить, душу мотать. Зато о бое предстоящем не думаешь и страха – шиш.

Я наотрез отказался взять с собой меч и огнестрельное оружие, хотя это было вопиющим нарушением только что данной клятвы. Однако, услышав мой рассказ о видении, отец согласился: пусть один из всех будет экипирован иначе – неизвестно, как повернется дело. Да и безоружным меня назвать было трудно: обоюдоострый охотничий кинжал, сделанный из учебного деревянного меча, десяток дротиков и духовое ружье с отравленными шипами верблюжьей колючки.

Младшим в нашем отряде было по четырнадцать. Коля и Ваня – двойняшки, но трудно найти менее похожих братьев. Соломенный блондин, высокий (меня почти догнал) и стройный, с шелковистой кожей цвета спелого белого налива, с нежным девичьим румянцем на щеках – и воронова крыла брюнет, коренастый, мускулистый крепыш, с темной кожей, словно бы покрытой вечным тюркским загаром.

У Коли глаза ослепительной голубизны, незамутненно чистые и кажущиеся слабому полу завлекательно томными. А потому они уже сводят с ума девчонок нашего квартала, хотя в глубине их таится хладное нордическое равнодушие. У Вани же глаза темно-карие, в них навек поселились веселые бесенята с жаркого юга. И стоит бесенятам вырваться наружу, берегись: такое может братец учудить за пять минут – потом за неделю не расхлебаешь. Ваня… Меньше всего подходило это имя к его восточной внешности.

А главное – характеры. Это как лед и пламень… Коля с пеленок поразительно спокоен – в кого только уродился? Что бы ни происходило вокруг, его не выведешь из себя. Если упрется, ничем с места не сдвинешь, ровно скалу. Глубоко презирает всяческую суету, да и вообще спешку. Продумает свои действия заранее, спланирует каждую детальку, а затем бросается в драку – не остановишь… Юмор Коля вовсе не понимает, вернее, у него есть свой – одному ему понятный. Слов произносит немного, говорит веско; мало у кого возникает желание с ним спорить. Такому прямая дорога в Пальмиру – в Верховный Трибунал и-чу.

Ваня, напротив, беспечен, порой отчаянно беспечен, способен рассориться вдрызг, даже стукнуть в запале, но при этом отходчив, а значит, тут же побежит извиняться, вымаливать прощение – и снова дружба навек. Он – великий проказник и выдумщик, душа компании. Но стоит Ване встретить достойного соперника, как он умолкает, уходит в тень, без боя уступая сцену другому. Многие девчонки считают его своим приятелем, но не воспринимают всерьез.

Ваня наш сломя голову мог броситься в рискованную авантюру, вроде похода в Гавриловские пещеры, потом сгу-зать, в панике удрать, бросив всех, тотчас устыдиться и снова ринуться вперед. Словом, отчаянная храбрость соседствовала в нем с явной трусостью. Это человек настроения, и нипочем не узнаешь, какой кульбит выкинет на сей раз. Ненадежен – вот вердикт совета учителей. Немногие бы решились пойти с ним в разведку. Пока. Возможно, время его излечит.