Откровения шлепались одно за другим, настоящий оползень. Сколько ему было? Пятнадцать? Улицы Джакаты вдруг сузились перед внутренним взором, дома съежились; здоровенные мужики из квартала стали хвастливыми пучеглазыми комарами.

  Но был совсем другой мир... где-то, снаружи.

  "Бабушка, я видел в твоих глазах блеск. Ты выбивала пыль из золотого ковра, раскатывала передо мной. Ради моих крошечных ножек. Совсем иной мир вовне. Называемый "учением". Называемый "знанием". Называемый "магией"".

  Корни и личинки и скрученные пучки чьих-то волос, маленькие марионетки, куклы с вязаными личиками. Нити из кишок, связки бинтов, кривые когти ворон. Знаки на глиняном полу, пот, капающий со лба. Глина была мучением, язык горел от зализанного стило, и как трепетали свечи, как суетились тени!

  "Бабушка? Ты видишь мальчика, который сам себя растерзал? В его плоть впивались зубы, и эти зубы были его. Снова и снова. Они кусали и кусали. Терзая, вызывая мучительную боль и ярость. Он падал с дымного неба. И взлетал снова, новые крылья, хрустящие суставы. Скользящий кошмар.

  Ты не можешь вернуться. Не после такого.

  Я касался своей слабой плоти, и она была зарыта под трупами, и вязкая кровь текла вниз. Я был залит кровью. Ну, то есть тело, которое я привык считать своим. Назад пути нет.

  Мертвые ноги шевелятся, обмякшие лица поворачиваются, пытаясь глядеть - но не я был тем грубияном, что стащил их сюда. Не надо обвинять меня мертвыми взорами. Какой-то глупец сошел вниз, сюда... может, моя мокрая кожа излучала тепло, но ведь это было лишь тепло остывающих трупов.

  Я не вернулся. Ничего подобного.

  Отец, если бы ты только знал, что я видел. Мать, если бы ты открыла сердце, чтобы благословить бедную вдову из соседней двери.

  Вы объясните глупцу? Это был курган из трупов. Они собирали нас. Друг, тебя вмешиваться не просили. Возможно, они тебя не заметили, хотя не понимаю почему. Твое касание было холодным. Боги, таким холодным!

  Крысы, крадутся все ближе, вынюхали в воздухе мои куски. В мире, где каждый - солдат, никто не замечает тел под ногами, но даже муравьи сражаются злее демонов. Мои крысы. Они трудились, угнездившись в телах. Теплые...

  Они не могли собрать меня всего. Невозможно. Может, они меня вытащили, но неполного.

  Или нет. Бабушка, кто-то привязал ко мне нити. Он ко всему привязал свои нити. К моим Худом клятым крысам. Ох, умный ублюдок этот Быстрый. Умный, умный ублюдок. Весь тут, весь там. Я весь тут. А потом кто-то меня вырыл и унес. А Короткохвостые смотрели так и эдак, словно желая возразить, но все же не возразили.

  Он тащил меня прочь, плавясь на ходу.

  И разделка мяса продолжалась. Они трудились, насвистывая бесконечную песенку, иногда прерываясь, отвлеченные мыслью - или, скорее, совершенно пораженные самим фактом ее наличия. Как-то так.

  Итак, он утащил меня, но где остальные?"

  Куски сложились, и Бутыл открыл глаза. Он лежал на земле, солнце низко висело над горизонтом, роса на желтой траве касалась лица. Пахло прошедшей ночью. Утро. Он вздохнул и медленно сел. Казалось, тело состоит из сплошных зашитых шрамов. Взгляд на человека у костра. "Его касание было холодным. А потом он растаял". - Капитан Рутан Гудд... сэр.

  Мужчина оглянулся и прочесал бороду пальцами. - Думаю, это птица.

  - Сэр?

  Он указал на бесформенные куски мяса, поджаривающиеся над углями. - Это просто упало с неба. Перья успели обгореть. - Он покачал головой. - Но и зубы были. Птица. Ящерица. Как говорят на Боевых островах, в обеих руках по пучку соломы.

  - Мы одни.

  - Пока что. Но мы почти не приблизились - ты стал каким-то тяжелым.

  - Сэр, вы меня несли? "Плавясь. Как-кап". Далеко ли? Сколько дней?

  - Нес? Что я, Тоблакай? Нет, вон там волокуши. Тащить легче, чем нести. Вроде бы. Хотелось бы мне иметь пса. Когда я был ребенком... гм, скажу только, что желание иметь пса показалось бы странным. Но сейчас я разодрал бы глотку богу ради пса.

  - Я уже могу идти, сэр.

  - А тащить волокуши сможешь?

  Нахмурившись, Бутыл оглянулся на приспособление: два длинных копья, обломки копий поперек, почерневшие ремни от упряжи и доспехов. - Сэр, там же нет ничего.

  - А если там буду я, морпех?

  - Ну, я...

  Рутан оторвал кусочек, помахал в воздухе. - Шутка, солдат. Ха, ха. Вот, кажется готовым. Кулинария - искусство превращения знакомого в неузнаваемое и потому съедобное. Когда родился разум, первым делом спросил: "А это можно приготовить?" В конце концов, есть лицо коровы... хотя некоторые.... Ох, ладно. Ты ведь голоден.

  Бутыл подошел к очагу. Рутан стащил тушку с шампуров и разорвал надвое, передав одну порцию морпеху.

  Они ели молча.

  Наконец, высосав и выплюнув последнюю косточку, слизав жир с пальцев, Бутыл вздохнул, глядя на человека напротив: - Я видел, сэр, как вы упали под весом сотни Короткохвостых.

  Рутан потянул себя за бороду. - Да уж.

  Бутыл отвел глаза, снова попытался взглянуть прямо. - Думал, вам крышка.

  - Они не пробили доспехов, хотя я весь покрыт синяками. В-общем, они втаптывали меня в землю, но скоро сдались. - Он поморщился. - Не сразу сумел я выбраться. Тогда от Охотников и союзников не осталось и следа, только трупы. Кажется, хундрилам пришел конец - никогда я не видел столько мертвых лошадей. Окопы были взяты. Летерийцы причинили им некоторый урон... о дальнейшем и гадать не стану.

  - Думаю, я тоже кое-что видел.

  - И я тебя учуял, - сказал капитан, тоже не желавший встречаться с Бутылом глазами.

  - Как?

  - Так. Ты был едва жив, но еще жив. Так что я тебя вырыл.

  - А они просто смотрели.

  - Смотрели? Я и не заметил. - Капитан вытер руки о бедра, встал. - Готов идти, солдат?

  - Думаю, да. Куда мы идем, сэр?

  - Найти оставшихся.

  - А когда была битва?

  - Пять или четыре дня назад.

  - Сэр, вы Бурегон?

  - Дикая волна?

  Бутыл наморщил лоб.

  - Еще шутка, - сказал Рутан Гудд. - Давай разберем волокуши. Там меч, который может оказаться тебе полезным, и еще кое-что.

  - Это всё было ошибкой, так?

  Мужчина бросил на него взгляд. - Рано или поздно всё оказывается ошибкой.

  Хаос мальстримом бушевал внизу, выбрасывая пену. Он встал на краю уступа, всмотрелся. Справа скала наклонялась, показывая край смутно видимой пропасти, а дальше торчал кверху Шпиль, черная уродливая штуковина, палец гиганта. Над рваной смутной вершиной повис зонт белого тумана.

  Вскоре он отвернулся, пересек уступ - двенадцать шагов до отвесной каменной стены и устья тоннеля. Там повсюду валялись разбитые валуны. Он перелез через одну из груд, начал копаться, пока не нашел пыльную промасленную шкуру, прикрывавшую трещину. Сорвал ее, нагнулся, достав потертую суму. Она была такой ветхой, что дно сразу порвалось по швам, вывалив на почву содержимое.

  Покатились монеты, запрыгали и зазвенели всякие безделушки. Однако две вещи большего размера упали без звука, ведь они были завернуты в кожу. Он взял лишь эти две вещи, одну сунув за пояс, вторую развернув.

  Скипетр из гладкого черного дерева, на концах потускневшее серебро. Он еще мгновение смотрел на него, потом пошел к основанию Андийского Шпиля. Порылся в кошеле у бедра, достав комок конских волос; бросил к ногам, а затем размашистым движением описал скипетром круг над черными волосами. И сделал шаг назад.

  Затем он прерывисто вздохнул, полуобернувшись. Тон его слов был извиняющимся: - Ах, Мать, это старая кровь. Не отрицаю. Старая и тонкая. - Он колебался. Потом сказал: - Передай Отцу, я не сожалею о выборе. К чему бы? Да ладно. Двое из нас сделали лучшее, на что я способен. - Он весело хмыкнул. - И ты тоже так можешь сказать.