– Вы его по-прежнему любите?
– Да, и буду любить до конца, а может, и после того, если угодно богу!
Воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием умирающего.
– Не знаю, поверите ли вы мне, – заговорил он, отдышавшись, – но я все равно скажу, что своим признанием вы принесли мне счастье. Теперь я должен объяснить, зачем вас позвал. Во-первых, чтобы попросить у вас прощения: возможно, вы хотя бы немного надо мной сжалитесь, поверив в мои угрызения совести. А во-вторых, я бы просил вас не спускать глаз с Франсуа. Он станет адмиралом Франции, и его многочисленные враги примутся его клевать, терзать...
– Как же я могу выполнить ваше второе пожелание? Он бороздит моря в сотнях лье от меня, подвергается всем возможным опасностям, какие только таят стихия и люди...
– Перед смертью человеку дано прозреть будущее. Великая любовь обладает неисчерпаемой силой. Я чувствую, что рано или поздно ему потребуется ваша поддержка. Так вы обещаете?
Не в силах сдержать захлестнувшие ее чувства, Сильви опустилась перед его кроватью на колени.
– Клянусь, монсеньор. Я сделаю для него все, что будет в моих силах.
– Вы меня прощаете?
– От всего сердца.
Сильви, сотрясаемая рыданиями, почувствовала у себя на лбу пальцы Сезара, медленно выводившие контур креста.
– Да благословит вас бог, как благословляю вас я! Если ему будет угодно внять молитве старого грешника, я помолюсь за вас обоих...
Вопреки ожиданиям многих, Людовик XIV выказал искреннее огорчение по случаю смерти своего противоречивого дяди, в котором безумная отвага сочеталась с расчетом, разнузданность – с глубоким христианским смирением, раскаянием, щедростью и состраданием к несчастным, унаследованными его сыном Франсуа. К дяде король обращался, кстати, «мой кузен». К тому же смерть прибрала в его лице последнего из сыновей Генриха IV. К большому удивлению многих придворных, король повелел, чтобы Сезара хоронили по чину принца крови. У гроба с покойным стоял почетный караул. Герцогиня, разрываясь между гордостью и горем, молилась рядом. Сильви тоже подошла преклонить колена и помолиться вместе с Персевалем, Жаннетой и даже Корантеном, прибывшим из Фонсома, чтобы в последний раз поклониться человеку, которому некогда служил. Благодаря приезду Корантена Сильви узнала, что юный Набо, проживающий в ее пикардийском замке, постепенно обретает вкус к жизни, приобщаясь к искусству садоводства: Корантен не мог нарадоваться на этого ловкого и неизменно улыбающегося помощника.
Потом Сильви, Жаннета и Персеваль уехали в Вандом, где должны были состояться похороны. Там их ждали только старший сын Сезара Луи де Меркер, ставший после смерти отца герцогом Вандомским, и двое сыновей Луи – одиннадцатилетний Луи-Жозеф и десятилетний Филипп, ибо Бофор вместе со своей эскадрой по-прежнему воевал близ африканских берегов.
После торжественного водворения гроба Сезара в фамильный склеп Сильви прочувственно простилась с женщиной, заменившей ей мать, – Франсуазой Вандомской. Последняя изъявила желание навсегда остаться рядом с человеком, которого она любила, который подарил ей таких чудесных детей и при всей своей непутевости неизменно относился к ней с нежным восхищением. Она высказала намерение поселиться в Галгофском монастыре, где заранее заказала себе особую келью, чтобы жить в ней в монашеском облачении и смирении...
Наконец, прежде чем выехать в Париж, Сильви сочла необходимым совершить последнее паломничество: добраться наконец до верхушки башни в Пуатье, на которую она так часто взирала, плача от ярости, когда слабые ножки четырехлетней девочки не позволяли ей туда заползти. Тогда она дала себе клятву, что когда-нибудь покорит заветную вершину...
И вот теперь клятва была исполнена. Ежась на злом ноябрьском ветру, она долго любовалась городом и окружающими ландшафтами, простершимися у ее ног, зная, что никогда сюда не вернется. Ведь сюда ее ничего больше не влекло: она превратилась в герцогиню, ровню Франсуа, а башня была теперь покорена раз и навсегда... И все же она не ощущала счастья. Ведь вместе с герцогом Сезаром она похоронила собственное детство, а вскоре наступит пора сказать «прощай» королеве-матери, а вместе с ней и своей чересчур короткой юности, которую она не возражала бы продлить...
Анне Австрийской тоже оставалось прожить считанные дни, и смерть все больше виделась желанным избавлением от мук. Лежа в шелковой постели, под синим бархатом с золотым шитьем, под пучками синих перьев и белыми султанами, украшающими опоры балдахина, она страдала от болей, которые уже не мог ослабить даже опиум, с помощью которого врачи пытались скрасить ее последние часы. К вящему унынию этой ухоженной красавицы, всегда славившейся тончайшим вкусом и изяществом, ее заживо гниющая грудь издавала нестерпимое зловоние, которое приближенные напрасно пытались разогнать, обмахивая несчастную кожаными испанскими веерами, спрыснутыми духами...
Этой пытке было суждено длиться до января. Однажды утром, поднеся к глазам прекрасную некогда руку, умирающая пробормотала:
– Вот и рука опухла... Пора уходить.
Время ухода действительно настало. Начался неспешный церемониал, сопровождающий королей до их последнего часа. Первым делом духовник выслушал пространную, подробнейшую исповедь.
Выходя утром из кареты, доставившей ее к воротам Лувра, госпожа де Фонсом увидела вдову маршала Шомбера, которая тоже покинула карету, забрызганную грязью вперемешку со снегом. Сильви бросилась к ней и радостно воскликнула:
– Как вам удалось так быстро приехать, Мария? – Она заключила подругу в объятия. – На заре я послала в Нантей курьера с письмом, предлагающим поторопиться, если вам хочется застать королеву живой...
– Мадемуазель де Скадери, часто пишущая письма, еще вчера дала мне знать, что ее величество при смерти. Ей свойственно преувеличивать, но на сей раз письмо вызвало у меня доверие, и я выехала еще ночью.
– Я так счастлива, моя милая! Естественно, вы останетесь у меня. Отошлите свой экипаж, пускай кони отъедятся и отогреются: нам хватит моей кареты.
Держась за руки, женщины пересекли широкий двор, побелевший за ночь от снега. На Большой лестнице они нагнали пожилого господина. Он поднимался по ступенькам, опираясь на палку; многие из тех, кто направлялся одновременно с ним к королеве-матери, почтительно приветствовали его. Мария, в девичестве Отфор, сразу его узнала и остановила.
– Ла Порт? Вот нежданная радость! А ведь говорили, что вы поклялись не покидать Сомюр...
Отяжелевшее лицо, утомленное долгими годами ревностной службы на роли первого слуги в покоях сначала у Анны Австрийской, потом у молодого Людовика XIV, осветилось радостью.
– Госпожа де Шомбер! Госпожа де Фонсом! Счастлив встрече с вами. Я так надеялся увидеться здесь с вами, хоть случай и печальный! Не стану спрашивать о вашем здоровье: вы так и остались молоденькими, какими я вас запомнил.
– Нет, все-таки мы немного повзрослели, – возразила Сильви. – А причину вашего появления угадать нетрудно: вы хотите взглянуть на нее в последний раз...
– Да, хочу. С тех пор, как меня удалили от двора за то, что я искренне высказал свое отношение к кардиналу Мазарини, я, как вы, возможно, знаете, продал должность, удалился в свое скромное имение на Луаре. Недавно до меня дошли слухи о близящейся кончине той, кто была и осталась моей возлюбленной госпожой. Вот мне и захотелось засвидетельствовать ей в последний раз свою преданность. Исполнив свой долг, я удалюсь к себе и больше уже не высуну из дома носа.
– Давайте простимся с ней вместе, – предложила госпожа де Шомбер взволнованно. – Предстанем перед ней сплоченными, как в былые времена, когда главной целью нашей жизни была она и ее счастье!
Вокруг собралось немало народу, и разговор велся вполголоса. В большом кабинете троица натолкнулась на Д'Артаньяна.
– Король там? – спросила у него Сильви.
– Еще нет, но скоро будет. Я явился сюда по собственной воле, чтобы успеть ее почтить, пока еще есть время. Хотите зайти вместе со мной? У нее королева и Месье. Мадам недавно стало нехорошо.
