– Бедняга! – сочувственно прошептала Сильви. – Но ты говорил, что встреча с ним была для тебя удачей?

– Еще какой! Чтобы не сгинуть от горя, он решил разыскать Бофора, в смерть которого не хотел верить; он упрекал себя за то, что разлучился с ним ради собственного счастья, оказавшегося на поверку столь скоротечным. Можете себе представить, с какой радостью мы с ним обнялись при встрече, когда он признал меня, разглядев через вот эту самую бороду знакомые черты. Стоило мне рассказать ему о причине моего появления в Марселе, как он ожил у меня на глазах. Конечно, полным радости спутником, каким он был прежде, ему уже не дано было стать, однако его рукопожатие оказалось железным. Его воодушевляла перспектива спасти горячо любимого герцога.

Мы разработали план. Перво-наперво было решено поселиться на постоялом дворе близ аббатства Сен-Виктор, где останавливаются паломники, не обращающие внимания на дурную репутацию тамошних монахов. Достоинство этого места заключалось в том, что оттуда, прямо из окна, можно было следить за «Доблестным», стоявшим неподалеку. Я передал Гансевилю коня, которого успел приобрести, и пошел проститься со Ставросом. У него я и переоделся из греческого костюма во французский. Получив от меня несколько золотых, славный грек пообещал не покидать порт, пока в нем остается «Доблестный»: вдруг корабль уйдет из Марселя, так и не высадив на берег своего пассажира?

– Если это произойдет, – сказал Ставрос, – ты первым это заметишь и прискачешь галопом сюда, чтобы мы могли возобновить преследование. Я привык доводить порученное дело до конца!

Слава богу, не перевелись еще на свете достойные люди! Однако прошло несколько дней, а положение все не менялось. Мы с Гансевилем денно и нощно не отходили от окна своей каморки и все больше беспокоились. И вот однажды ночью на небольшой безлюдной площади неподалеку от постоялого двора появилась закрытая карета, окруженная всадниками. С парусника тотчас спустили шлюпку, и мы стали свидетелями той же сцены, что в Константинополе, только в обратном порядке...

Стараясь унять сердцебиение, мы молча спустились в конюшню, где оседланные лошади ждали нас ночи напролет. Через мгновение карета вместе с охраной неторопливо тронулась с места.

Так началась безнадежная погоня – безнадежная потому, что мы понимали: освобождение невозможно. Нас было всего двое, а наших противников – если не армия, то по крайней мере рота. Кроме этого внушительного эскорта, в Аксе прибавилось подкрепление. И все же мы не прекращали преследования. Дорога становилась все хуже, поднимаясь в горы, зато нам уже не составляло труда оставаться незамеченными. Карета двигалась все медленнее... Но верно говорят: как дорожке ни виться, а конца не миновать.

– Куда же привезли герцога? – не выдержал Персеваль.

– В Пинероль, крепость на савойской границе.

– Это название нам знакомо, – сказала Сильви со вздохом. – Ведь там заточен и бедняга Фуке... Как вы поступили потом?

– Отдохнули в соседнем городке и попытались собраться с мыслями, однако выхода так и не нашли. Гансевиль посоветовал мне вернуться домой и утешить вас; сам же решил никуда не двигаться, оставаться рядом со своим герцогом. Я тоже собираюсь вернуться туда. Возможно, нам все же улыбнется удача, и мы придумаем способ, как...

– Вы хоть раз видели его на протяжении пути? – перебил Филиппа Персеваль.

– Гансевиль подкупил разок в таверне слугу, который носил гостям еду и вино, и сумел подсмотреть одним глазом... Представьте себе, на всем пути между Марселем и Пинеролем герцога ни разу не выпустили из его тюрьмы на колесах! Вернувшись, Пьер упал мне в объятия и разрыдался, как дитя. Монсеньора не только лишили свободы, но и закрыли ему лицо маской. Маской из черного бархата...

Той ночью Сильви долго не могла сомкнуть глаз. Она мысленно переживала только что услышанное, вспоминала былое и события недавнего прошлого, словно раскладывала невеселый пасьянс. Тишина в доме благоприятствовала размышлениям: никогда еще ее сознание не было настолько ясным. Она уже выстраивала нерушимую логику событий, начавшихся давней ночью в Валь-де-Грас[20] и закончившихся недавним приключением Филиппа. Тому, кто не знал о тайне, окружающей род Бурбонов, эта логика ни за что не далась бы. «Христианнейший король» еще мог надеяться, что превратности боя лишат его родителя, само существование которого превращало его жизнь в кошмар, однако, боясь проклятия свыше, не дерзнул бы прямо или косвенно оказаться виновником смерти родного отца... Не годился даже несчастный случай: со Всевышним шутки плохи! Оставалось превратить отца в живой труп, позаботиться о его жизни, но отправить туда, где его никто не найдет и не станет искать. Теперь всему нашлось объяснение, даже маске! Во всей Франции не было более известного, более любимого лица, чем лицо герцога де Бофора, принца Мартига, «Короля нищих» и адмирала... Потому Людовик XIV и остановил свой выбор на Пинероле – узилище на краю света, где уже томился Фуке, его злейший недруг. Чувства молодого короля были Сильви понятны: тех, кто вызывал его ненависть, он прятал в одном и том же месте.

И все же эта тюрьма, укутанная снегами, олицетворяющая, казалось бы, уныние и безнадежность, дарила Сильви надежду. Она знала, что держит в рукаве туза, которым можно будет пойти в решающий момент. После первых криков петухов и звона колоколов на колокольне Сент-Антуанского монастыря она, держась за раненый бок, села в кровати, потом тихо поднялась. Вопреки ее ожиданиям движения не были стеснены. Проведя ночь без сна, она чувствовала себя полной сил. Их, во всяком случае, оказалось достаточно, чтобы добраться до флорентийского шкафчика, украшенного перламутром, слоновой костью и серебром, – подарка герцогини Вандомской к ее замужеству, который она повсюду возила с собой. Внутри шкафчика находились многочисленные выдвижные ящики, а в центре красовалась ниша со статуэткой Святой Девы из слоновой кости. Перекрестившись, она взяла статуэтку в руки.

Под статуэткой находился тайник. Настал момент извлечь из него бумагу, пролежавшую там больше десяти лет. Раньше она не представляла себе, что этим документом придется воспользоваться... Медленно прочтя бумагу при свете свечи, она тихонько постучала в дверь крестного. Дверь немедленно открылась. Персеваль встретил ее в халате. Его комната была полна дыма, значит, и ему этой ночью не спалось. Приход Сильви ничуть его не удивил. Переведя взгляд с ее бледного лица на бумагу, он с улыбкой проговорил:

– Я как раз гадал, придет ли это вам на ум...

Уже на заре Филипп выехал в Пинероль, получив четкие инструкции.

– Я присоединюсь к тебе месяца через два, – сказала ему мать на прощание.

– Мы приедем к тебе вместе, – поправил ее Персеваль. – Или вы воображаете, моя дорогая, что я позволю вам путешествовать одной в непогоду? Возможно, я уже стар, но на ногах еще держусь.

– Я предпочла бы оставить вас с Мари. Ведь Корантен по-прежнему стережет Фонсом, которому король, слава богу, пока еще не назначил нового владельца.

– Мари только тем и занимается, что ждет писем из Англии. Она может с таким же успехом ждать их у своей крестной, скучающей в Нантей-ле-Адуэн. А я поеду с вами!

Обоим было не занимать решительности, а Мари, поставленная в известность, не выдвинула никаких возражений. Она знала, что мать решилась на опасное приключение, и не хотела возводить перед ней преград. К тому же она любила госпожу де Шомбер. В обществе бывшей Марии де Отфор, обладательницы твердого характера, ей будет легче дожидаться возвращения смельчаков. Когда есть с кем разделять тревогу, ее проще пережить.

На протяжении месяца Сильви усиленно восстанавливала здоровье, приводила в порядок дела на случай, если с ней случится беда, написала несколько писем, в том числе одно королю и одно детям. Письма она передала Корантену, которого привез Персеваль. Наконец все было готово. Ранним утром 14 ноября двое путешественников, простившись с безутешной Жаннетой, которую Сильви отказалась взять с собой, покинули дом на улице Турнель и пустились в трехнедельный путь.