У Боруха тихий, мягкий голос, даже когда он сердится.

— Не люблю, когда говорят глупости. Я, что ли, ради наживы делаю это? Перед войной, — обратился он к незнакомцу, — у нас, как и во всех еврейских местечках, дом на доме стоял. Пришли гитлеровцы, будь они прокляты, и развалили все лучшие дома — золото искали…

— Чтоб их смерть искала!

— Чем же я виноват, что не могу равнодушно смотреть на осиротелую землю? Она, земля, как вам известно, не бесплодна. Даже если не засеешь ее, она все равно что-то родит. Но важно ведь, что именно. Если б я не развел кругом несколько садиков и огородов, тут вырос бы такой лес крапивы и бурьяна, что не видно было бы домов. Дай бог, чтобы сегодня же появился бульдозер и оставил меня без моих поместий.

— Боюсь только, что, пока бульдозер доберется до твоих поместий, они высосут из тебя все соки. Ты совсем забываешь, что уже вышел из игры, что ты уже пенсионер, дай бог тебе жить до ста двадцати лет! Ты так увлекся своими землями, что даже не спрашиваешь, откуда этот человек приехал. Они ведь из Москвы!

— В таком случае еще раз шолом алейхем вам. Мы с Москвой в довольно близком родстве.

— Я им уже рассказала.

— Так зайдемте, будьте добры, в дом. Какие бы вы хотели: три на четыре, четыре на шесть или, может, кабинетные вам сделать?

— Что ты морочишь человеку голову своей фотографией? Они спрашивают о портном Гилеле.

Борух несколько растерялся.

— Зачем вам, к примеру, нужен реб Гилел? Порадовать новостью? Его нет дома, уехал…

— Какой новостью?

— Не слыхали разве?

— Откуда мне слыхать, если я только что приехал? Что-нибудь случилось?

Борух помолчал, разглаживая густую, жесткую бороду, словно советуясь с ней: сказать или не сказать?

— Мы, собственно, еще сами не знаем точно. Мало ли что могло показаться нашему Йоне.

— Все же…

— Если это, не дай бог, правда… — начала было Ита, но Борух перебил ее:

— Как ты думаешь, если б Алешка остался жив, неужели он за все двадцать лет не дал бы о себе знать? У него ведь живет здесь родная сестра. А кроме того, как он не побоялся вернуться сюда? Нет, его наверняка давно уже нет на свете.

— Но Хевед говорит, что Йона сам видел его сегодня.

— Слепой видел, как хромой бежал! — Борух махнул рукой и спросил приезжего: — Так зачем же вам нужен реб Гилел? Хотите себе что-нибудь пошить?

Ита не дала гостю ответить:

— И взбредет же тебе такое на ум. Человек приехал из столицы, а ты его спрашиваешь, не собирается ли он у нас пошить себе что-то. В Москве что, уже перевелись портные?..

Давидка, все время прислушивавшийся к разговору, начал потихоньку наигрывать отрывки мелодий, попурри из разных песен. Никто, кроме приезжего, кажется, не заметил этого.

— Послушайте, чего вы стоите? За те же деньги можно и присесть! — воскликнул Борух, вынося из дому стул. — Гилел, наверно, еще так скоро не вернется. Летичевский автобус должен прибыть не раньше пяти вечера, к тому же может еще случиться, что он часика на два опоздает.

Присев, гость обратился к Боруху:

— Вы, кажется, сказали, что Гилел еще работает? Но, как я слыхал, ему уже за восемьдесят.

— Что же тут такого? Вот есть у нас бондарь Йосл… Ита, сколько ему лет?

— Кому? Бондарю Йослу? Около девяноста, не сглазить бы.

— И все же он каждое воскресенье выносит на базар бочоночек, а иногда даже два. На одну пенсию прожить пока трудновато, и почти все наши пенсионеры подрабатывают понемногу дома.

— А что говорит по этому поводу ваш фин?

— Фининспектор? Теперь, слава богу, другие времена, теперь не приходится завешивать окна и запирать двери. Фининспектор смотрит теперь на все это не так, как раньше. И действительно, какой вред, скажите, пожалуйста, государству от того, что я, Борух Гриц, сфотографирую за день двух-трех человек или, скажем, реб Гилел сошьет костюм кому-нибудь? Разве наше государство не хочет, чтобы людям лучше жилось? Фабрик и заводов, где такие пенсионеры, как я или как реб Гилел, могли бы поработать два месяца в году, как полагается по закону, во многих местечках пока еще нет. А жить, друг мой, надо.

— И на всех хватает работы?

Борух даже подскочил:

— Извините, вы таки живете в столице, но жизни, как я вижу, не знаете. Вам известно, как живется в наше время колхознику?

Тут в разговор вмешалась Ита, еще возившаяся с курицей:

— Я б желала всем нашим друзьям такую жизнь. Село никогда еще так хорошо не жило.

— А это уже давно известно, — продолжал Борух, — когда оживает село, оживает также и местечко. Кто, по-вашему, первый раскупает в магазинах нейлон, «болонью», джерси и тому подобное? И если брюки, не дай бог, шире на какой-нибудь сантиметр против моды или пиджак не так сидит, думаете, наденут? Боже упаси! И к кому идут с такой работенкой? Ателье у нас так загружено, что раньше чем за месяц вам не сделают. А реб Гилел или другой портной-пенсионер сделает за один день. То же могу сказать и о себе: кому срочно нужна фотокарточка, тот идет ко мне: я до пенсии тоже работал в ателье, и меня знают. Дорогу ко мне все находят, хотя, как видите, вывеска у меня не висит и витрины тоже нет.

— Борух, — отозвалась Ита, — а ну-ка сфотографируй их, интересно, что скажет Москва. Сделай им цветную.

— С удовольствием!

— Отложим, думаю, на другой раз. Я еще не уезжаю.

— А почему не сегодня? Денег я ведь у вас не требую. — И Борух направился в дом за фотоаппаратом.

Приезжий, наблюдавший все время за Давидкой, положил руку ему на плечо и спросил:

— Ну а еврейские песни умеешь играть?

— Что за вопрос! — вмешалась Ита. — Дайте ему волю играть на слух, и он вас угостит такими вещицами, которых теперь и не услышишь.

— А «Фрейлехс моей матери» ты умеешь играть?

Но тут из дома вышел Борух со своим древним, громоздким фотоаппаратом на штативе.

— Пейзаж, — заметил он, как бы извиняясь, — не совсем здесь подходящий: с одной стороны — таз с вареньем и выставленная мебель, с другой — разделанная курица…

— Дедушка, — отозвался Давидка, — сфотографируй их в садике под грушей.

— Неплохая мысль. Как говорится в наших священных книгах: «Нет ничего красивее дерева». Ита, идем тоже с нами.

— Смотри, Давидка, — наказала ему, уходя, Ита, — как бы кошка не вздумала полакомиться курятиной.

— Знаешь что, бабушка, я ее запру в доме. Кис-кис-кис…

Не успели Ита, Борух и приезжий скрыться в садике, а Давидка с кошкой войти в дом, как в переулке поднялся шум. Женщина в пестром платке, спустившемся ей на самые глаза, всеми силами вцепилась мужу в полу пиджака, умоляя его:

— Йона, не ходи, прошу тебя!

— Ципа…

Но Ципа не давала ему слова вымолвить и твердила свое:

— Не пущу! Пожалей хотя бы меня. Не надо с ним связываться. Это же разбойник, он может тебя и ножом пырнуть.

— Плевать я на него хотел. Связанного волка нечего бояться.

— Послушай меня, Йона, не ходи! Разве, кроме тебя, больше некому идти?

Йона рассердился:

— И ты можешь такое говорить! Иди домой! Я скоро вернусь. Пока реб Гилел в Летичеве, нужно, чтобы этот бандит убрался отсюда ко всем чертям.

— Так он тебя и послушает.

— Увидим.

— Один ты не пойдешь! Я позову людей.

— Прошу тебя, не шуми, иди домой! Ничего со мной не станется. Связанного волка бояться нечего.

Йона вырвался из рук жены и быстро зашагал огородами к речке.

— Ой, несчастье мое! — вскрикнула Ципа. — Тот еще, не дай бог, убьет его. Йона! Йона! — кинулась она за мужем. — Подожди, я тоже иду с тобой! Йона! Йона!..

Плотно прикрыв за собой дверь, Давидка уселся на крыльце и заиграл. Начал он с этюдов, заданных ему учителем, но, услышав жалобное мяуканье кошки, перешел на какую-то мелодию, напевая: «Колодец, колодец и кошка…»[20]

Из садика вернулись Ита, Борух и приезжий. Последний как бы оправдывался перед ними: